Неестественный от природы: может ли чрезмерная красота быть настоящей

В 1833 году, через два года после начала пятилетнего плавания на «Бигле», 24-летний Чарльз Дарвин отправил письмо своей сестре Кэтрин и попросил ее прислать ему кое-что ценное. Речь шла не о деньгах или еде. «Когда вы прочтёте это, я боюсь, вы подумаете, что я похож на мичмана из «Доводов рассудка», который никогда не писал домой, кроме как затем, чтобы попросить книги, самых ценные из всех ценных вещей».

И Дарвин, и капитан корабля Роберт Фицрой были озабочены тем, чтобы разместить на корабле как можно больше книг. Места было немного, но они умудрились расположить в сухих и надежных местах больше книг и инструментов, чем можно представить. Дарвин провел пять лет в каюте, которая служила корабельный библиотекой. В комнатке размером 3 на 3,5 метра хранилось 400 книг. Среди них он спал и работал.

Одной из любимых книг Дарвина был роман Джейн Остин «Доводы рассудка». С собою на корабль он не взял его, но никогда не забывал. Его письма изобилуют отсылками к Остин, в его личных записных книжках упоминаются ее многочисленные персонажи.

Хотя Остин ничего не знала о теории Дарвина (она умерла раньше) — ее творческая деятельность пронизана той же научной и философской традицией, которая проложила путь теории эволюции. Остин писала в эпоху, одержимую объяснением мира природы. Ее острое, почти клиническое внимание к деталям напоминает стиль ранних британских натуралистов. В книге «Джейн Остин и Чарльз Дарвин» (2008) литературовед Питер Грэм исследует параллели между чувствительностью Остин и Дарвина, утверждая, что оба «были внимательными наблюдателями за окружающим миром, наблюдателями, которые преуспели как в подмечании микрокосмических деталей, так и в определении космического значения этих мелочей».

Этих двух людей также объединял интерес к философской связи между природой и эстетикой. Дарвин был очарован причудливыми природными украшениями, которые, кажется, не служат никакой другой цели, кроме красоты, в ущерб другим видам биологической приспособленности. Например, павлиньими перьями. Он видел парадокс в том, что не все живое можно объяснить с точки зрения природы. Как натуралисту понять «чрезмерную» красоту, «удивительную крайность» природы, которая выходит за рамки замкнутой логики натуралистического мировоззрения?

Остин предвосхитила утверждение Дарвина о том, что эстетическое украшение — это естественная человеческая практика, связывающая нас с окружающим миром. Как и Дарвин, она размышляет о кажущейся избыточности украшений и о противоречии между натурализмом и эстетическим «излишеством». Об этом противоречии она пишет в «Гордости и предубеждении»: «Я никогда не забуду, как она выглядела сегодня утром. Она действительно выглядела почти дикой», — сплетничает миссис Хёрст после того, как Элизабет бредет по грязным полям, чтобы навестить больную сестру. Хуже всего: «её юбка; надеюсь, вы видели её юбку, она была в грязи на шесть дюймов, я абсолютно уверена». Эстетика пропитана природой, человеческое украшение забрызгано грязью.

В любви Дарвина к творчеству Остин мы видим человека, глубоко почитающего красоту и искусство. В неустанных наблюдениях Остин мы видим скрупулезный научный взгляд. Дарвин и Остин — две стороны одной дилеммы. Какова роль красоты в мировоззрении натуралиста? Какова роль натурализма в мировоззрении художника?

Остин одержима идеей природности, естественности. Поиск по ключевым словам показывает, что она использует слово «natural» (природный, естественный) в своих шести романах более 500 раз. В «Нортенгерском аббатстве» Кэтрин наслаждается природной глупостью красивой девушки и испытывает скорее природные, чем героические чувства. В «Гордости и предубеждении» Лидия отличается живым нравом и естественной сдержанностью, а в «Чувстве и чувствительности» застенчивость Эдварда скрывает его природный вкус. В «Эмме» «природная красота Харриет сталкивается с искусственными классовыми границами. В последнем романе Остин, который, возможно, был любимым у Дарвина, «Доводы рассудка», Энн рассуждает сама с собой о том, естественно ли забывать о прошлом, как она пытается забыть Фредерика.

И если интерес Остин к природному очевиден, ее отношение к натурализму определить сложнее. Есть два тесно связанных аспекта, которые позволяют причислить Остин к натуралистам. Во-первых, она стилистически связана с натурализмом как с художественным направлением, или тем, что Питер Грэм описывает как «искусное обращение с деталями». В своём натуралистическом манифесте «Экспериментальный роман» Эмиль Золя охарактеризовал это как отвращение к «иррациональным и сверхъестественным объяснениям». В «Нортенгерском аббатстве» Остин делает свой литературный натурализм прозрачным, она критикует «неестественных персонажей».

Натурализм Остин предполагает не отрицание эмоций (в чем пытаются преуспеть е героини), а в необходимости анализировать гнев и любовь, точно определять, как эти страсти проявляются в человеке, путем тщательного наблюдения. Грэм считает Остин мастером натуралистической литературы, которая дает нам «человеческие данные». Остин классифицировала социальные экосистемы светского общества подобно тому, как Дарвин анализировал экосистему Галапагосских островов. Она трезво смотрит на повседневные вещи, как естествоиспытатель, который ведет дневник, она ничего не упускает и ничего не преувеличивает, пишет об Остин Верджиния Вульф. Точно так же в письме 1850 года, в котором Шарлотта Бронте критикует Остин, она осуждает её «миниатюрную деликатность». Остин — натуралист по форме и методологии. Использование ею деталей и тщательный выбор масштаба позволяют ей добиваться особого реализма и психологической проницательности.

Второй способ, с помощью которого Остин взаимодействует с натурализмом, выходит за рамки участия в литературном движении и связан с ее философскими убеждениями. Как резюмирует Грэм, философский натурализм — это убежденность в том, что естественные причины дают достаточное объяснение миру, его происхождению и развитию. Эта философская точка зрения обычно характеризуется крайним видом эмпиризма, который ставит научный метод выше всего остального на пути к истине. Грэм называет Остин и Дарвина «великими английскими эмпириками XIX века».

В эссе 2005 года писатель Иэн Макьюэн шутит, что если читать отчёты о стаях бонобо, можно увидеть все основные темы английского романа XIX века — первобытную борьбу за ресурсы, партнёров, размножение и продолжение рода. Возможно, в этом нет ничего удивительного, поскольку расцвет реалистической литературы в XIX веке совпал с появлением биологии как естественной науки. Применяя метод наблюдения, Остин помещает людей в непрерывную связь с окружающим миром. Вулф жалуется, что в её произведениях не хватает «лун, гор и замков». Скорее, Остин интересовалась особенностями ухаживания у животных и родственными связями, «образцами, обречёнными на вымирание (эти социальные динозавры, землевладельцы Эллиоты)», как выразился Грэм, а также эволюцией социальных механизмов, более приспособленных к выживанию, таких как социальная мобильность Вентвортов или необычная динамика брачных отношений Крофтов.

Острое зрение Остин распространяется на её богатое эстетическое восприятие. И всё же красота занимает странное место в мировоззрении натуралиста. Дарвин, развивший натуралистическое мировоззрение до новой крайности, был обеспокоен «украшениями» в животном мире как потенциальной угрозой для своей теории естественного отбора. В книге «Эстетика после Дарвина» (2019) философ Винфрид Меннингхаус описывает многолетнее исследование Дарвином природного орнамента как одержимость, вызванную главным вопросом: как объяснить образцы излишней красоты в рамках его эмпирического научного мировоззрения? В «Происхождении человека» (1871) Дарвин удивляется тому, что «развитие некоторых структур» — таких как рога, перья и так далее — «дошло до удивительной крайности, а в некоторых случаях до крайности, которая, если рассматривать общие условия жизни, должна быть немного вредной». Перья павлина не нужны ему с биологической точки зрения, их размер может даже мешать выживанию отдельной птицы. И поэтому их существование, кажется, противоречит натуралистическому объяснению.

В своих ранних работах Дарвин говорил о природной красоте, как о потенциально саморазрушительной роскоши. Это было проблемой для натуралистического мировоззрения, в котором существует только то, что строго соответствует теории эволюции. Избыток — это неестественное отклонение, а его предполагаемое существование противоречит теории. В «Чувстве и чувствительности» мы видим яркий пример разрушительной силы украшений: булавка в платье леди Миддлтон ранит её ребёнка. Порядок жизни и её продолжение в материнстве нарушаются из-за украшения.

В более поздних работах Дарвин ищет способ разрешить противоречие между очевидным существованием чрезмерной красоты и отрицанием избыточности в природе. Его решение — это парадокс, лежащий в основе существования: избыточность необходима и потому не может быть лишней. Он приписывает красоте важную функцию в половом отборе: эстетические украшения дают конкурентные преимущества в контексте ухаживания за противоположным полом. Как пишет Дарвин в «Происхождении человека», «способность очаровывать иногда была важнее, чем способность побеждать».

Отчасти именно бесполезность этих эстетических особенностей делает их такими желанными. Можно вспомнить хрупкую ткань платья миссис Аллен Нортенджер на первом балу в Бате, непрактичную для танцев. Нежность муслина мешает платью выполнять свою функцию, и всё же именно эта нежность отличает платье и делает его привлекательным. Разработав функциональное объяснение появления излишеств, Дарвин смог объяснить природный орнамент с чисто натуралистической точки зрения. Изобилие рисунка — это не что-то неестественное, а явление, характерное для мира природы и необходимое ему. То, что мы можем воспринимать как чрезмерную красоту, — это иллюзия. В природе нет ничего лишнего.

Меннингхаус применяет логику Дарвина к моде в частности. По его мнению, мода — это человеческая практика, которая участвует в процессе эволюции. Действительно, если придерживаться натуралистического мировоззрения, чем ещё может быть мода?

Дарвин и его сторонники превращают красоту в естественную стратегию отбора. Однако не все разделяют этот оптимизм. В 1930-е годы Вальтер Беньямин выступает против дарвиновского подхода к моде и красоте. Для Беньямина, в отличие от Дарвина, мода — это «необходимое отрицание естественного хода вещей», алхимический процесс, посредством которого сырьё природы (в том числе наши собственные тела) преодолевает свою эволюционную судьбу. По мнению Беньямина, мода делает для природы то же, что поэты-романтики сделали для письменного языка: они превратили предсказуемую реальность в бесконечную вселенную, наполненную самыми сверхъестественными и фантастическими возможностями. Согласно этому прочтению, человеческая потребность в красоте, даже если она непрактична, бесполезна и опасна, представляет собой выход за пределы нашей эволюционной природы. Избыточность украшений, подобно громоздким перьям павлина или шёлковой юбке женщины, препятствующим биологической приспособленности, становится протестом против ограничений натурализма и указывает на таинственную трансцендентность, пронизывающую существование.

Если бы Остин была строгим натуралистом, мы могли бы ожидать, что она встанет на сторону Дарвина в этом споре. Но картина, которую мы видим в её романах, более сложная. Внимание Остин к моде часто носит негативный характер. В основном одеждой интересуются злодеи, в то время как героиня скорее «нарядит своё воображение». И всё же Грэм использует наблюдения Остин об одежде как основной пример её натуралистического внимания к деталям. Её наблюдения за женской модой в письме 1814 года «можно сравнить, пожалуй, с увлечением Дарвина разнообразием и причудливостью пород домашних голубей». Несмотря на то, что она высмеивает некоторые модные тенденции, Грэм утверждает, что её пристальное внимание выдаёт «искренний интерес».

В небольшом абзаце второй главы «Нортенгерского аббатства» она намекает на то же, на что и Дарвин. Миссис Аллен по сути своей бесполезна, тщеславна, пустоголова. Однако в одном она прекрасна: одежда — ее страсть. Восторг миссис Аллен от того, что она хороша собой, тривиален и излишен, за исключением специализированной сферы ухаживания. Ее внимание к платью Кэтрин делает ее важной фигурой в игре полового отбора. Она может тщательно создать идеальное украшение, чтобы дебют Кэтрин в качестве потенциальной партнерши увенчался успехом.

При строгом натуралистическом подходе утверждение о том, что существуют более или менее естественные формы одежды, парадоксально. Что же такое мода, если не естественность? В статье «Если не мода, то что?» (2017) Николас Паппас предлагает переосмыслить этот вопрос:

Когда вы видите, что студент апеллирует к чему-то естественному, неплохо было бы отвлечься от естественности и поискать ее отсутствие. Чему противопоставляется естественное? Очки не являются природными объектами в том смысле, что они являются артефактами, и в таких примерах естественное кажется противоположным искусственному. Но для вас также может быть неестественным просыпаться каждые полчаса. Черепаха, родившаяся с двумя головами, может заставить нас увидеть противоположность естественному как нечто ненормальное или чудовищное. Когда «природу» отрицают такими разными способами, обвинения в «неестественности» звучат более двусмысленно, чем раньше.

Чему именно противопоставляет Остин свое «природное»? Можно рассмотреть значение слова «мода» — «fashion»: слово, означающее преобразование чего-то в нечто другое; процесс изобретения, создавания. Остин одобряет Элизабет, чья «внешность, поведение и одежда» «немодны». Она не одобряет «учтивую элегантность» миссис Элтон. Граница между естественным и неестественным отношением к одежде имеет отношение к аутентичности. Следование моде считается неискренним, в то время как отказ от моды — будь то отсутствие румян у леди Рассел или грязные юбки Элизабет — искренность и, следовательно, естественность в том смысле, что соответствует собственной природе.

Если мы будем воспринимать слово «природный» у Остин как «подлинный», то обнаружим множество способов взаимодействия со стилем. Например, можно одеваться «неестественно», то есть неаутентично. Например, можно окружить себя лишними украшениями, которые ограничивают  способность двигаться и действовать так, как вы обычно делаете, как в случае с платьем миссис Аллен: «Но я думаю, нам лучше сидеть смирно, потому что в такой толпе можно споткнуться!» Брызги грязи на юбке Элизабет в «Гордости и предубеждении» (столь снисходительно изображенные в бесчисленных экранизациях) становятся визуально вызывающим воспоминания способом противопоставить ее истинно свободную натуру искусственно навязанным рамкам.

Можно также отказаться от подлинного самовыражения в пользу подражания. Остин сетует на то, что Масгроувы стали похожи на тысячи других молодых леди, живущих ради моды. В каком-то смысле это тоже неестественно, потому что отрывает девушек от их подлинной натуры. Однако с другой, более традиционной натуралистической точки зрения, такое поведение является наиболее естественным. Это «стадный инстинкт», животная функция ассимиляции. Для натуралистов, таких как Дарвин, этот тип имитационной неаутентичности представляет собой природу в её наиболее тотальной форме, наше почтение к эволюционным моделям поведения, служащим половому отбору. С учётом этого, сам отказ героинь Остин от того, чтобы наряжаться, бросает вызов натуралистической логике.

У Остин естественное не всегда хорошо. Стоит отметить, что она писала в эпоху, когда садоводство только зарождалось и флористы впервые открывали свои магазины в крупных городах. Подобно тому, как «цветок флориста… был воплощением как реальности, так и вымысла, одновременно являясь порождением природы и артефактом человеческой фантазии», пишет литературовед Дейдра Шона Линч, Остин, по-видимому, предполагает, что мода одновременно связана с природой и может ей противостоять. Она настаивает на противоречии, которое может создать писатель, но, возможно, не может учёный-естествоиспытатель, такой как Дарвин. Сопротивляясь желанию разрешить противоречие, она создаёт напряжение, которое читатели должны преодолеть.

И Дарвин, и Остин — проницательные наблюдатели, восприимчивые к доказательствам и не склонные к сверхъестественным объяснениям. И всё же их объединяет одержимый интерес к красоте, к её изобилию и даже избыточности в нашем мире, а также к тому, как она может угрожать натуралистическому мировоззрению. Любовь Дарвина к Остин проливает свет на его глубокое увлечение эстетикой и утверждение, что объяснение красоты — важная часть описания мира природы.

Источник