Реликвия семейного смеха: как тело помогает нам чувствовать принадлежность

Долгое время я была преданной последовательницей культа, который социолог Тресси МакМиллан Коттом назвала «диктатурой красоты». Я выросла в небольшом пригороде недалеко от Хьюстона и лет до семи могла по пальцам одной руки пересчитать количество людей, похожих на меня. Поэтому я молилась перед зеркалом, прижимая руки к лицу, нанося кремы, а позже тональные средства и специальные кислоты, в надежде укротить свою китайскую внешность, которая не давала мне чувства принадлежности.

Тогда я еще не знала, что синонимы к слову «укротить» — это «подчинить» и «подавить». Пройдут десятилетия, прежде чем я пойму, что все, что я делала, чтобы стать частью «мира красоты», было актом самоуничижения. Это отдаляло меня от самой себя и более глубоких связей с семьей и культурой.

Мои родители много работали, чтобы поддержать наш уровень все-еще-новой американской жизни, они не могли уделять много времени ребенку. Поэтому моими воспитателями стали телевизор и общественный бассейн, где я проводила лето и часы после школы. Оба сыграли важную роль, когда я поняла «истину» о том, что является прекрасным.

Женщина-кошка и Харли Квинн были блондинками, как и Анжелика Пиклз и Лиззи Макгуайр с ямочками на щеках. Спасатели в бассейне были блондинами, как и большинство детей, с которыми я пыталась играть, и их родители. Я не была блондинкой. Бассейн произвел на меня шокирующее впечатление, словно все светловолосые люди стали казаться еще более светлыми, а я осталась прежней. Солнечный свет, казалось, подтвердил мои худшие страхи, озаряя их красоту.

Поэтому я сбрызнула волосы лимонным соком и осветлителем под названием Sun In, на покупку которого накопила. Это ничего не дало. Я обмакивала пару китайских палочек в уксус и прижимала их к щекам, полагая, что так у меня появятся ямочки. Не помогло. Помимо занятий на скрипке по четыре-шесть часов в день, большинство моих интересов было связано с поиском других подобных способов сделать себя красивой.

Когда я думаю об этом сейчас, в основном жалею о потерянном времени.

В средней школе меня осенило: самая главная проблема — это мой нос. «Если бы у нее был другой нос, она была бы такой симпатичной», — говорили родственники и друзья семьи. «Не улыбайся, так твой носик расширяется и становится еще хуже!» Когда родители взяли на прокат фильм «Маленькие женщины», я нашла родственную душу — Эми Марч, которая использовала прищепку, чтобы изменить форму своего носа во сне. Я попробовала метод Эми. Но что действительно почерпнула от этого персонажа, так это идею, что красота и социальный успех связаны друг с другом. К тому времени, как ей исполнилось 16, Эми была «гордостью и отрадой семьи», красивой, талантливой, с перспективами удачного замужества. Другими словами, изменив форму носа, можно было изменить себя и свое будущее.

Я перенесла эти уроки во взрослую жизнь. После переезда в Нью-Йорк, моя первая работа была в магазине натуральных косметических и оздоровительных средств. Это была изысканная обстановка, где я золотой ложечкой отмеряла органические ингредиенты для тонизирующих средств и продавала фильтры для воды по 400 долларов влиятельным персонам, актрисам и попечителям музея искусства. Наконец-то меня окружали все инструменты для дальнейшей ассимиляции.

Однажды в рабочий день мне позвонили родители и сообщили, что умер мой любимый двоюродный дедушка. Мне пришлось оставить свое безупречное рабочее место раньше времени. Я думала, пока шла домой, о том, когда виделась с дедушкой в последний раз: в Китае, во время поездки с родителями перед поступлением в колледж. Я мало что помнила о той поездке, в основном из-за сильного расстройства пищевого поведения, которым страдала в то время. Но теперь, под сенью утраты, воспоминания всплыли.

В памяти осталось, как мы с родителями пили чай в кругу семьи: сквозь влажность пекинского лета и пар, клубящийся от моей чашки, я разглядела нос, точь-в-точь как у меня. Он принадлежал моему двоюродному дедушке, который сидел напротив. Он был добрым и умным человеком, задумчивым и шутливым. Я смотрела, как он улыбался и смеялся без стеснения, что я запрещала себе делать, чтобы не растягивать свой нос.

Хотя я не видела своего двоюродного дедушку 12 лет, это воспоминание высвободило другие, я вспомнила больше моментов, которые мы провели вместе. Жаркие дни в зоопарке и то, как по утрам он покупал мне соевое молоко и жареные палочки из теста на завтрак. Как мы умели рассмешить друг друга.

В тот момент, казалось, я впервые поняла слово «семья». Мое желание ассимилироваться происходило от того, что я видела только то, чем отличаюсь от других. А теперь я стала искать унаследованное сходство. Вот моя мама тянется, чтобы налить еще одну чашку чая — ее руки совсем как мои. Вот мой папа глядит на меня — у меня его глаза. Вот к чему я на самом деле принадлежу.

Мне не нужно прививать чужие ценности к своим собственным. Мне не нужно идти по чужому пути или грезить о чужих мечтах.

В том, что мы не можем изменить наше тело, есть нечто освобождающее. Сколько бы я не пыталась укротить или сгладить свою внешность и все культурные особенности, заложенные в ней, она будет продолжать жить по унаследованному плану, тому, что написали для меня мои предки. Сейчас, если я скучаю по своему дедушке, я смотрю в зеркало. Там я могу вновь увидеть его улыбку. А когда я смеюсь, я слышу его смех. Он рождается глубоко внутри тела и вырывается из горла — живая, дышащая семейная реликвия.

Источник