Жизненный опыт или коллективная травма: чем стала пандемия

Когда было объявлено, что «пандемия закончилась», некоторые люди поддержали эту оценку, в то время как другие указывали на то, что каждый день от Covid-19 умирают сотни людей. И продолжают умирать сейчас. И все же сегодня жизнь больше, чем когда-либо с начала пандемии, напоминает доковидные времена. Рестораны переполнены. Маски почти никто не носит. Вакцины и лекарства оказались эффективными. Всемирная Организация Здравоохранения постановила, что ковид больше не является чрезвычайной ситуацией в области общественного здравоохранения.

Очевидно, что мы уже переступили порог: острый коллективный кризис первых лет пандемии в прошлом. Возможно, настал момент оглянуться на то, что мы пережили, и попытаться осмыслить это.

Через что нам пришлось пройти? Слом и разрушения, вызванные пандемией, затронули все стороны жизни повсеместно. Миллионы людей погибли. Еще миллионы потеряли своих близких, средства к существованию, здоровье. Все мы пережили годы изоляции, страха и неопределенности. В отделении скорой помощи, где я работаю, я видел, как пациенты моложе меня погибали от вируса. Я видел, как пациенты умирали из-за невозможности попасть в больницу или нехватки аппаратов искусственной вентиляции легких.

Последствия пандемии кажутся слишком масштабными. Однако некоторые эксперты полагают, что суть пережитого можно выразить одним словом: травма.

«Масштабы этой пандемии как травматического события практически непостижимы», — заявил в интервью изданию CNBC Юваль Нериа, профессор психологии Колумбийского университета в 2020 году. В том же году исследователи в журнале Nature Human Behavior описали пандемию как часть цепочки коллективных травм, а психологи из Нью-Йоркского университета утверждали, что пандемию Covid-19 «можно и нужно рассматривать как травму».

Были ли мы все в той или иной степени травмированы пандемией? Если да, то может ли понимание травмы подсказать путь к исцелению?

Чтобы решить, была ли пандемия коллективной травмой, необходимо сначала дать определение травмы. В первоначальном понимании, в переводе с древне-греческого, травма была физической, как рана на теле. Идея психологической травмы, когда один только опыт может нанести стойкий вред психике, была предложена только в 1850-х годах, когда один французский врач утверждал, что неблагоприятные переживания в детстве связаны с психическими заболеваниями. В 1889 г. психолог Пьер Жане описал последовательную триаду симптомов, возникающих после травматического опыта: диссоциация, повторное переживание и гипервозбуждение, аналогично симптомам, которые мы сегодня называем посттравматическим стрессовым расстройством. По его мнению, травма является результатом неспособности интегрировать пережитый опыт в наше представление о себе, придать ему смысл.

Когда в 1980-х годах посттравматическое стрессовое расстройство вошло в широкий оборот в психиатрии, эта область отошла от концептуального мира Жане. Возобладал новый биологический материализм, ориентированный больше на мозг, чем на сознание. Исследователи искали физические или структурные аномалии в мозге, которые могли бы объяснить расстройство и, возможно, помочь создать лекарство, способное его лечить. Однако их усилия не привели к созданию фармацевтического средства. Хотя для лечения ПТСР назначается ряд препаратов, их эффективность ограничена.

По мере того как исследователи продолжали изучать проблему травмы, возникало все больше вопросов. Например: что представляет собой травматическое событие? В 1980 году в «Руководстве по диагностике и оценке психических расстройств», применяемом для психиатрической практики, травматическое событие определялось как нечто, вызывающее «значительные симптомы дистресса практически у каждого человека». В 1994 году это определение стало более конкретным и объективным: травматические события угрожают смертью или серьезными травмами, вызывают сильный страх или беспомощность. В 2013 году в определение были внесены поправки, включающие сексуальное насилие и переживание смерти, а также допускающие, что ПТСР может возникнуть в результате простого ознакомления с таким событием.

В упомянутом Руководстве по диагностике, как оказалось, боролись две противоположные силы. С одной стороны, важно было исключить мелкие неприятности из определения травмы, чтобы не драматизировать житейские неурядицы. Но, с другой стороны, было признано, что посттравматические симптомы иногда возникают после более широкого, разнообразного спектра воздействий.

Некоторые данные свидетельствуют о том, что спектр симптомов может быть шире, чем определено в справочнике. В 1990-х годах врач Винсент Фелитти совместно с Центром по контролю и профилактике заболеваний провел исследование «Неблагоприятный опыт детства», в рамках которого обследовал 17 421 взрослого пациента и проследил за состоянием их здоровья в течение определенного времени. Результаты оказались поразительными. Каждого пациента спрашивали о восьми категориях детских испытаний, например, о физическом насилии или разводе родителей. Только треть пациентов ответила, что в детстве у них не было никаких негативных переживаний. Вероятность развития алкоголизма у людей, подвергавшихся воздействию четырех и более категорий неблагоприятных факторов, была в семь раз выше, чем у тех, кто не подвергался такому воздействию. Вероятность развития у таких людей рака в 2 раза выше, эмфиземы — в 4 раза, употребления тяжелых наркотиков — в 46 раз, попыток самоубийства — в 51 раз выше, чем у тех, кто не сталкивался с неблагоприятным опытом. В книге 2015 года «Тело помнит все: какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают» психиатр Бессел ван дер Колк приводит цитату другого врача Винсента Фелитти, говоря, что практикующие врачи «могут лечить сегодня переживания, которые произошли пятьдесят лет назад».

Пол Конти, психиатр и автор книги «Травма: невидимая эпидемия», считает, что определение травмы может быть простым. «Мы можем просто задать вопрос, — объясняет он, — изменился ли этот человек после чего-то травмирующего?»

Стали ли мы другими, пережив глобальную пандемию? Конечно. За последние три года в отделении скорой помощи я видел больше случаев злоупотребления психоактивными веществами, насилия в семье, приступов тревожных состояний. Боль меняет нас. «Такова суть жизни, — пишет Дэвид Дж. Моррис в книге «В недобрый час: биография посттравматического стрессового расстройства». — Мы — это наши шрамы».

Но разве это травма?

В книге «Проблема травмы» психиатр Тулейнского университета Майкл Шеринга утверждает, что такая формулировка травмы настолько гибкая, что позволяет считать травматическим практически любой опыт. Он опасается, что огульное применение понятия «травма» приводит лишь к тому, что любой нормальный опыт становится драматичным.

Прав ли Майкл Шеринга? И если верить ему, то, может быть, мы переживаем не травму, а просто неприятные последствия глобального катаклизма? Есть ли разница?

Отчасти причина того, что травма остается столь загадочной, в том, что эта концепция не вписывается в привычные нам модели болезни. Медицина предпочитает объективность. (Есть ли на снимке пневмония или нет?) Но мы не можем прикоснуться к вещам, связанным с психическими заболеваниями. Современные технологии изучения изображений мозга и другие технологии могут углубить наше понимание травмы, но пока они не раскрывают всех секретов. Истина, по-видимому, заключается в том, что травма неизбежно субъективна, и медицина не может с этим справиться.

В 2018 году исследователи обнаружили нечто удивительное. Они сравнили показатели ПТСР в 24 странах с индексом уязвимости к травматическим событиям. Они ожидали, что в более уязвимых странах будет выше уровень ПТСР, но вместо этого обнаружили обратное: в странах с большим уровнем травматических событий ПТСР встречаются реже. Некоторые критикуют методы исследования, но авторы придерживаются полученных результатов. Хотя ученые отмечают, что их исследование имеет ограничения, они предполагают, что ПТСР может быть результатом не только самого события, угрожающего жизни, но и того, насколько оно противоречит нашим ожиданиям. Другими словами, травма — это результат не только субъективного переживания события, но и его взаимодействия с нашим пониманием мира и места в нем. Таким образом, каждая травма может быть совершенно уникальной, результатом бесконечной многогранности каждого человека, его мировоззрения, контекста жизни и самих травмирующих обстоятельств. Как мы можем надеяться стандартизировать и кодифицировать столь многогранную и многоликую вещь?

Возможно, сейчас, когда чрезвычайная ситуация, связанная с пандемией, ослабевает, и многие из нас стремятся к нормальной жизни, нам больше всего необходимо понимание того, как интегрировать этот опыт в рассказ о себе, как утверждал Пьер Жане более века назад. Джудит Л. Херман, выдающийся исследователь травмы, писала, что переживший травму «должен быть автором и арбитром своего выздоровления». Каким образом мы станем авторами нашего коллективного и индивидуального восстановления после бедствия пандемии? Сможем ли мы стать лучше после нее? Признаем ли мы и начнем ли исправлять структурное неравенство, которым так эффективно воспользовался вирус? Поймем ли мы важность коллективных, согласованных действий по решению действительно глобальных проблем?

Я с уважением отношусь к идее о том, что травматический опыт может причинять реальный, постоянный вред, причем неуловимыми и загадочными способами. Я признаю, что существует целый мир травматической «темной материи», оказывающей свое влияние на жизнь моих пациентов, и я никогда до конца не смогу этого постичь.

Я подозреваю, что никогда не смогу однозначно определить, кто из моих пациентов подвергся травме, а кто нет. У меня нет ни сканера, ни теста, которые могли бы мне помочь. Но осознание того, что я не могу знать наверняка, создает пространство для проявления смирения и сочувствия. Вместо того чтобы ставить диагноз, я, возможно, лучше спрошу их: что означала для вас пандемия?

Источник