Спектакль нормальности: как социальные условности превращают каждого в актера

Вспомните, когда вы в последний раз падали в общественном месте. Что вы делали дальше? Возможно, сразу же встали и продолжили путь. Но скорее всего, это не так. Наверняка вы сначала бросили быстрый взгляд на окружающую обстановку, чтобы проверить, нет ли свидетелей. Если они были, то вы, возможно, осмотрели землю, пытаясь понять, почему споткнулись, даже если уже знали причину. А может быть, вы улыбнулись или рассмеялись, или произнесли какое-нибудь слово вроде «ой» или «блин». По крайней мере, можно сказать точно, что ваш пульс участился.

Такое поведение кажется иррациональным. Если вы не пострадали, зачем вообще что-то делать после того, как споткнулись? По какой-то причине такие публичные неприятности (споткнуться, опрокинуть или пролить что-то, толкнуть дверь, которую нужно было тянуть на себя, понять, что вы пошли не туда, и развернуться) вызывают тревогу, которая толкает нас к нелогичному поведению.

Социолог Ирвинг Гоффман доказал, что находиться в общественном месте для нас непросто. Нам словно надо продемонстрировать окружающим, что мы рациональны, заслуживаем доверия и не представляем угрозы для социального порядка. Для этого мы подчиняемся всевозможным невидимым правилам, регулирующим, например, расстояние, на котором мы находимся друг от друга, куда направляем взгляд и как себя ведем. Эти сложные правила помогают нам понять себя и друг друга. Нарушьте их, и вы поставите под угрозу «совместную основу порядка взаимодействия».

Когда вы падаете, то это нарушает соблюдаемый порядок, а значит, сразу возникает угроза. «Она потеряла контроль? — Могут воспринять это другие. — Рядом с ней опасно находиться?». Страх перед социальным наказанием, от косых взглядов до откровенного остракизма, побуждает нас заняться, по словам Гоффмана, «работой по исправлению», попыткой показать, что мы вовсе не являемся проблемой.

Взгляд на землю подсказывает окружающим, что мы не просто упали, а столкнулись с неожиданным препятствием. Улыбка сигнализирует о том, что мы воспринимаем случившееся как шутку. А ругательства сигнализируют о том, что, раз мы можем пользоваться языком, значит, пребываем в здравом уме, и падение было случайностью в потоке обычной жизни. Играя роль в таком «спектакле нормальности», мы подтверждаем принадлежность к группе, и порядок восстанавливается.

Гоффман пришел к выводу, что подобное поведение не является результатом личных тревог, чрезмерного стеснения или неловкости. Напротив, это разумные реакции людей, должным образом воспринимающих сложности социального мира.

Эта своеобразная микросоциология раскрывает, как даже случайные социальные взаимодействия представляют глубокий теоретический интерес. Каждая встреча регламентируется социальными правилами и статусами. Такое взаимодействие формирует самоощущение, отношения с другими людьми и социальные структуры, которые зачастую могут быть довольно репрессивными. Гоффман считал: «Если отбросить судебные заседания, сенат или торговые площадки, то самые важные вещи происходят именно в повседневном общении».

Ирвинг Гоффман родился в 1922 году в Канаде. После окончания бакалавриата в Университете Торонто он поступил в аспирантуру по социологии и антропологии в Чикагском университете. Исследования привели его в Болтасаунд, деревню на острове Анст на Шетландских островах. Здесь он разработал уникальную версию этнографии. Диссертация «Коммуникативное поведение в островном сообществе» продемонстрировала новаторские методы и взгляды, которыми Гоффман прославился впоследствии.

Его метод заключался в исследовании внутри сообщества. Чтобы понять социальный мир, считал он, нельзя просто наблюдать за ним. Нужно войти в него, стать участником, проникнуть настолько глубоко, «что забыть, что ты социолог». Так, с декабря 1949 по май 1951 года он стал членом общины Болтасаунда; он посещал аукционы, свадьбы, похороны и концерты, играл с местными жителями в бильярд и вист, обедал и работал посудомойщиком в местном отеле. Такой подход к погружению стал его методом: известно, что позже он работал инкогнито в психиатрической больнице, чтобы изучить местные социальные нормы.

Ведущие социологи того времени, такие как Талкотт Парсонс, интересовались крупномасштабными социальными структурами, например, экономикой, религией и политическими институтами. Гоффман отказался от этой макросоциологии в пользу анализа минутных взаимодействий лицом к лицу. Например, он изучал, как жители Болтасаунда приветствуют друг друга на дорогах, как меняют поведение в зависимости от того, находятся ли они среди клиентов или коллег, и как справляются с социальными промахами, например, когда неправильно называют чье-то имя.

Так он сформулировал суть: социальное взаимодействие регулируется сложным набором норм и ожиданий, который Гоффман назвал порядком взаимодействия. Понимание такого порядка, по его мнению, является ключом к тому, как люди развивают индивидуальную и групповую идентичность, как формируются и развиваются отношения, и как образуются системы изоляции и давления.

В самой известной книге 1956 года «Представление себя другим в повседневной жизни» Гоффман разработал анализ драматургии взаимодействия, всерьез восприняв высказывание Шекспира о том, что весь мир — театр. За кулисами актер ведет себя иначе, чем на сцене, так и каждый из нас меняет поведение в зависимости от контекста. Когда мы находимся в присутствии других людей, мы стараемся представить себя в определенной социальной роли, будь то работник, работодатель, учитель, студент, сосед. Мы используем жесты и слова, чтобы передать определенную информацию. Гоффман называет это «авансценой».

Когда мы покидаем эти социальные условия, мы снимаем костюмы и попадаем за кулисы. Закулисье обычно скрыто: нам больше не нужно строго контролировать образ. Иногда закулисье вторгается на авансцену: нас могут застать в неодетом виде или подслушать, как мы злословим о коллеге. Это вызывает острую неловкость, поскольку подрывается та идентичность, которую мы пытаемся культивировать на авансцене.

Драматургическую метафору Гоффмана иногда понимают превратно. Он не имел в виду то, что все мы — мошенники, что изображают из себя кого-то другого. Скорее, его мысль заключалась в том, что принадлежность к обществу требует постоянной работы: нам приходится следить за тем, какое впечатление мы создаем у других, при помощи незаметных подсказок и жестов. Как персонаж в пьесе — это результат упорного труда актера, так и личность человека — продукт непрерывного творческого проекта перед аудиторией и вместе с ней.

Эта работа остается актуальной и сегодня, когда социальные сети превратили создание и поддержание индивидуальности в форму искусства. Гоффман опередил свое время, заметив, что идентичность конструируется не только через речь, но и через тело. Не только слова, но и то, как мы двигаемся и как одеваемся, Гоффман называет идиомой тела.

Во время пребывания на острове Анст Гоффман заметил, что, когда местным жителям нужно было возразить, они не просто отвергали высказывание, а смягчали удар фразой: «своя правда в этом есть, но…». В более позднем эссе «О работе с лицом» 1955 года он характеризует эти тактичные социальные маневры как попытки «сохранить лицо» собеседника. Опираясь на идеи китайской культуры, Гоффман охарактеризовал понятие «лица» как «позитивную социальную ценность», которую человек создает и утверждает для себя во взаимодействии.

Как правило, мы стараемся не нарушать «лица» других. Например, если нам нужно попросить кого-то сделать что-то, мы показываем, что уважаем его самостоятельность, формулируя просьбу: «Не могли бы вы?», «Вы не против, если я…», «Простите за беспокойство, но…». Всем знакомо разговорное движение, когда сидящий человек хлопает себя обеими руками по бедрам и начинает медленно вставать, произнося «ну, ладно». Зачем рисковать испортить «лицо» хозяина, говоря: «С меня хватит, я хочу уйти», если можно вместо этого выполнить маленький ритуал?

Мы также быстро реагируем, когда человек рискует потерять лицо. Если кто-то упал или оказался в неловком положении, мы отводим взгляд. Если его обидели или оскорбили, мы можем извиниться (если виноваты), сделать комплимент или подарить подарки и приглашения. Заманчиво думать, что главная цель разговора — это обмен информацией. Действительно, это предположение остается одним из главных в современной философии языка. Гоффман доказал, что беседа — это нечто гораздо большее, и она может быть направлена как на сохранение самоощущения собеседника, так и на передачу фактов или мнений.

Порядок взаимодействия регулирует не только разговоры. Гоффман считал, что мы подчиняемся невидимым правилам, даже когда просто находимся в присутствии незнакомцев. Подумайте, как вы ведете себя, когда садитесь рядом с незнакомцем в поезде или проходите мимо человека, которого никогда раньше не видели на улице. Вполне вероятно, что вы на мгновение бросите на него взгляд, а затем отведете в сторону. С помощью этой процедуры, «легчайшего из межличностных ритуалов», вы соблюдаете то, что Гоффман называет «нормой вежливого невнимания». Вы тонко признаете присутствие другого человека, одновременно сигнализируя, что у вас нет недобрых намерений и вы не ожидаете, что станете их объектом.

Если вы видите знакомого, считал Гоффман, то вам придется вступить с ним во взаимодействие. Скорее всего, вы будете чувствовать себя обязанным помахать рукой, кивнуть или улыбнуться. При встрече с незнакомцем, напротив, по умолчанию предполагается, что вы будете его игнорировать, хотя бы отчасти. В некоторых случаях это будет сложной задачей. «Правило нашего общества, — писал Гоффман с иронией, — диктует сдержанность взглядов, даже если наряды весьма откровенны».

Однако из нормы гражданского невнимания есть исключения. Некоторые люди не подпадают под ее действие: например, очень старые, очень молодые, полицейские, люди с собаками и родители с детьми — на всем этом приемлемо задержать взгляд. В поезде можно улыбнуться незнакомому ребенку, но не незнакомому мужчине средних лет.

Хотя Гоффман с удовольствием освещал социологическим факелом запутанную паутину социальных норм, он не видел никакой внутренней ценности в самих нормах. Более того, он часто весьма критично относился к тому, что за их несоблюдение люди подвергались остракизму. В работах «Убежища» и «Стигма» а также в серии эссе о тюрьмах и больницах он проявлял большое сочувствие к судьбе «девиантов», людей, которые не могли подчиниться порядку взаимодействия по психологическим или физическим причинам и поэтому были исключены из социума.

В середине 1950-х годов Гоффман провел 12 месяцев в качестве сотрудника больницы Святой Елизаветы, психиатрического учреждения в Вашингтоне, чтобы узнать о социальном мире пациентов. В выводах он был язвителен, описывая подобные учреждения как «свалки для безнадежных, обклеенные психиатрической документацией».

Он охарактеризовал психиатрические больницы, а также тюрьмы, дома престарелых, армейские казармы, монастыри и школы-интернаты как «тоталитарные системы». Это места, где человек отрезан от остального социального мира и вынужден проходить все основные процедуры повседневной жизни — работать, играть, спать — в одном и том же месте, с посторонними людьми, по расписанию, установленному властями.

Гоффман заметил, что по прибытии в такое учреждение люди обычно подвергаются «серии унижений, деградации, оскорблений и обесценивания», например, в тюрьме или больнице конфискуют вещи, раздевают, осматривают, моют, а иногда и бреют тело, лишают средств связи со знакомыми во внешнем мире. По мнению Гоффмана, в ходе этого процесса пациенты вынуждены отказаться от «социального я» в пользу новой идентичности, которая должна соответствовать санитарным нормам учреждения. 

Гоффман был глубоко критичен к тому, что мы сегодня можем назвать «медицинской моделью» психических заболеваний, и к процессам, в результате которых человек становится объектом системы. Он утверждал, что многие симптомы психических заболеваний на самом деле являются «ситуативными нарушениями», несоблюдением норм порядка взаимодействия.

По мнению Гоффмана, когда люди, совершившие «неподобающие поступки» становятся объектами тоталитарных систем, это приведет к тому, что они будут совершать их еще чаще: «Если лишить людей всех привычных способов выражения гнева и неприязни, и поместить их в место, где у них есть все поводы для этих чувств, то естественным выходом будет использование того, что останется, — ситуативных нарушений».

Здесь Гоффман обнаружил то, что философ Ян Хакинг назвал социальным «циклом»: характеристика человека как члена социальной категории (в данном случае психически больного) приводит к тому, что у него появляется все больше характеристик, которые оправдывают такое положение. Психиатрическая больница якобы просто реагировала на психические заболевания, но на самом деле в какой-то степени создавала их.

В книге «Стигма» Гоффман обратил внимание на процессы социального отчуждения за пределами института. Он понимал стигму как «глубоко дискредитирующий признак», который делает человека «запятнанным» или отвергаемым, таким образом, «лишает его права на полное социальное принятие». По его мнению, существуют телесные стигмы (инвалидность), моральные стигмы (например, предполагаемые пороки характера) и племенные стигмы (принадлежность к определенным расам, нациям, религиям или классам).

Гоффман четко определил, что стигма «сама по себе не заслуживает ни доверия, ни порицания». Вместо этого общество определяет, какие атрибуты являются обычными и естественными, а какие — нет. Он был особенно проницателен в отношении проблем, с которыми сталкиваются люди со стигмой, и того, что мы сейчас можем назвать респектабельностью. «Стигматизированный человек все время задается вопросами: «Показывать или нет? Рассказать или нет? Лгать или сказать правду? Где, кому и как?» — объясняет он. Он приводит яркий и проницательный пример такого поведения: слабовидящие люди, которые предпочитают носить темные очки, «чтобы показать свою неспособность видеть и одновременно спрятать ее от других».

Стигматизированный человек, утверждал Гоффман, навсегда останется «чужаком». Мнимое включение в любое сообщество всегда будет временным и шатким, и человек будет жить в страхе смутить тех, кто соизволил его принять. От такого человека будут ожидать, что он окажет новому сообществу такое признание, которое он никогда не получит в ответ. В лучшем случае можно надеяться на «мнимое принятие», чтобы ощутить столь же «мнимую нормальность».

Трудно сказать, как мы можем использовать его наследие. Гоффман не предложил никаких основополагающих принципов, никакого всеобъемлющего анализа мира в его совокупности. Не всегда была ясна и его методология: он использовал слишком много данных, чтобы претендовать на звание теоретика, а работы были слишком абстрактными и яркими для научной этнографии.

Однако именно в этом и значительное достоинство его работ. Гоффман показал, что не нужно формулировать грандиозную теорию мира, чтобы улучшить его понимание. Часто ученые спешат выдать большую теорию, когда еще не оценили всю сложность даже самых незначительных явлений: например, падения человека на улице. «Даже одно концептуальное различие, — считал Гоффман, — может иметь большую ценность, если оно упорядочивает, подсвечивает наше восприятие».

Выявив «порядок взаимодействия», Гоффман также осветил ранее скрытую сторону жизни. Выступая против явления, которую сам он называл «жалкой попыткой оградить часть мира от социологии», Гоффман показал нам, что жизнь социальна везде. Все, что мы делаем, подвержено влиянию норм и ожиданий общества.

Это открытие может показаться удручающим: неужели мы обречены лишь на то, чтобы оправдывать ожидания других людей? Но в этом можно найти и светлую сторону. То, что мы можем списать на личную неловкость, на самом деле свидетельствует об остром восприятии социальных норм. Особенности тела, поведения и ума, о которых другие говорят как о врожденных недостатках, на самом деле не имеют никакого значения: их предполагаемая дефектность проистекает из произвольных социальных стандартов «нормальности». И в конечном итоге, только осознав условность и искусственность таких социальных норм, мы можем начать их менять.

Источник