Каждому по потребностям: станут ли реальностью мечты о всеобщем изобилии

В последний год Второй мировой войны на немецких территориях были обнаружены миллионы жертв голода. Их освобождали от нацистского порабощения, но трудно было понять, как спасти людей от неминуемой гибели. Поможет ли немедленный обильный прием пищи? Или это будет шоком для организма? Может быть, контролируемое и постепенное введение калорий лучше поможет здоровью? 

В Университете Минесоты проводился эксперимент по голоданию. Тридцать шесть человек, отобранные из более чем 200 добровольцев, в течение года жили в общежитии под наблюдением, 24 недели из которых они провели на голодной диете. Исследователи увидели то, что и следовало ожидать: потерю жировой ткани настолько, что даже сидеть стало больно, замедление метаболизма и слабость. Однако они не ожидали, что сознание испытуемых также начнет меняться.

Как пишет Шарман Эпт Рассел в книге «Голод», у участников возникала одержимость кулинарными книгами и меню местных ресторанов. Некоторые испытуемые стали часами сравнивать цены на фрукты и овощи. Другие начали пересматривать профессии, задумываясь о переходе в сельское хозяйство или ресторанное дело. Их умы, амбиции и внимание навязчиво фокусировались именно на том, чего им не хватало.

Но голод — лишь одна из форм дефицита. В книге 2013 года «Дефицит: почему обладание столь малым значит столь многое» ученые-бихевиористы Сендхил Муллайнатан и Эльдар Шафир задались вопросом, изменяют ли различные виды нехватки (денег, времени и связей) сознание схожим образом.

«Когда мы испытываем нехватку чего бы то ни было, это поглощает наши мысли так же, как недостаток еды, — считают ученые. — Разум активно и машинально ориентируется на неудовлетворенные потребности».

Такой настрой может принести пользу, например, повысить концентрацию на выполнении срочной задачи. Но есть и существенные издержки. Если говорить точнее, то Муллайнатан и Шафир обнаружили, что ограниченность снижает как гибкость интеллекта, так и способность к контролю — два аспекта того, что называют умственной пропускной способностью. «Поскольку мы озабочены дефицитом, у нас остается меньше сил на остальные аспекты жизни, — пишут они. — Это делает нас менее проницательными, менее дальновидными, мы хуже контролируем себя».

На протяжении веков многие мыслители, от автора «Утопии» Томаса Мора до экономиста ХХ века Джона Мейнарда Кейнса, обращали внимание на дефицит как на силу и культурную логику, которая искажает не только ментальную пропускную способность в настоящем, но и потенциальное будущее отдельных людей и общества в целом. Социолог Аарон Бенанав, автор книги «Автоматизация и будущее работы», рассматривает этих мыслителей как часть «традиции постдефицита»: они представляют себе, каким будет развитие человечества, когда оно освободится от непреодолимого, пагубного воздействия нужды. Если бы базовые потребности каждого человека удовлетворялись безоговорочно, люди стали бы свободнее в выборе того, как проводить время, и, как следствие, могли бы расцвести новые формы мышления, основанные на изобилии.

С одной стороны, недостаток — это универсальное состояние. Если, как Шафир и Муллайнатан, определить дефицит как «когда у вас есть меньше, чем нужно», то, вероятно, всегда будет существовать что-то, чего люди хотят получить больше. В экзистенциальном смысле наша смертность гарантирует, что, как минимум, все мы сталкиваемся с нехваткой времени.

Однако в историческом смысле дефицит — это не простой и универсальный факт, а социальная и политическая конструкция, которая формирует ход истории. В XIX и начале XX века дефицит понимался как временное явление, которое вскоре преодолеют новые технологии и объединение рабочих. Но к концу XX века новые экономические рамки переосмыслили дефицит как постоянную характеристику человеческого состояния. Вместо «мира без работы» появились более скромные ожидания: 40-часовая рабочая неделя и растущая зарплата для всех.

Сегодня, когда экономические модели снова меняются, идея мира без дефицита возвращается. В научных трудах, прогрессивных движениях и даже в идеях таких титанов Кремниевой долины, как Сэм Альтман, мы снова сталкиваемся с реальной возможностью создания общества постдефицита. Мыслители расходятся во мнениях, что может стать основой: политика или всемогущий искусственный интеллект. Решающие вопросы, однако, заключаются в том, что на самом деле означает постдефицит и как к нему прийти.

Для некоторых ученых постдефицит означает мир полной автоматизации. Что бы вы ни пожелали, новую машину, модернизированный домик на пляже или кусочек кленово-ореховой пахлавы, передовые технологии смогут производить их так дешево, что они станут практически бесплатными. Это будущее, как в фантастике «Звездный путь», и, конечно, было бы здорово нажать кнопку на репликаторе и получить чашку горячего ароматного чая. Но мы еще не приблизились к такому уровню производительности, и, несмотря на пророчества сторонников ИИ, нет никаких гарантий, что мы к этому придем.

Напротив, существует другая, более сдержанная трактовка постдефицита, которая не требует никаких новых технологий, а лишь изменений в политике и власти. «Нам не нужен волшебный рог изобилия, — пишет Аарон Бенанав. — Необходимо лишь преодолеть дефицит и сопутствующее ему мышление».

Ключ к преодолению мышления дефицита, объединяющий видение Томаса Мора пятисотлетней давности со многими новыми прогрессивными взглядами, — это безусловное удовлетворение базовых потребностей каждого человека: не просто достаточное количество калорий для выживания и кров над головой, а все, что необходимо для достойной жизни в соответствии с преобладающими культурными нормами. Такое понимание постдефицита позволяет рассматривать вариант в настоящем, а не как футуристическое видение, основанное на технологических возможностях, которых у нас пока нет.

Если энтузиасты техно-прогресса ухватятся за идею постдефицита, она так и останется недостижимой. Однако возвращение к традиционному пониманию с акцентом на безусловное удовлетворение базовых потребностей поможет превратить постдефицит в эффективный двигатель современного прогресса.

Откуда взялся дефицит?

Дефицит, особенно в том виде, в котором его сегодня знает большинство студентов-экономистов, — это относительно современная конструкция.

Большинство студентов до сих пор сталкиваются с определением экономики, основанным на учебнике Пола Самуэльсона 1948 года, которое звучит следующим образом: экономика — это наука о том, как общество распределяет ограниченные ресурсы между конкурирующими целями.

«Наш мир — мир дефицита, — пишет Самуэльсон. — Всю вашу жизнь, от колыбели до могилы, вы будете сталкиваться с жестокими истинами экономики».

Это представление о неизбежном дефиците исходит из теории неоклассической экономики, но за ее фактическим изложением скрывается долгая история радикально отличающихся взглядов.

До того как понятие дефицита из неоклассической теории стало главным во всех учебниках, широкое распространение получила конкурирующая концепция, которую историки Карл Веннерлинд и Фредрик Йонссон называют «социалистическим дефицитом». Она возникла в начале 1800-х годов как реакция на промышленную революцию. На первых порах перехода было много жестокости: глубоко под землей дети по 18 часов толкали вагонетки с углем, а взрослые работали в тесноте на текстильных фабриках без окон, кашляя кровью и вдыхая волокнистую пыль. Однако промышленная революция стимулировала надежду на то, что технологии однажды сделают производство настолько мощным, что оно сможет легко удовлетворить все человеческие потребности. С этой точки зрения, нужда и дефицит были временными явлениями, которые прогресс вскоре преодолеет.

Как ни странно, такой взгляд «социалистического дефицита» был присущ не только социалистам. Капиталисты, коммунисты, владельцы бизнеса и даже консервативные политики считали дефицит временным явлением. Кейнс отразил оптимистичный взгляд в короткой статье 1930 года «Экономические возможности наших внуков». Рабочая неделя сократится примерно до 15 часов, не столько по необходимости, сколько для того, чтобы занять нас и вовлечь в жизнь общества. То, что Кейнс называл «экономической проблемой», борьбой за существование, станет пережитком истории.

Но вскоре после предсказания Кейнса средняя продолжительность рабочей недели перестала сокращаться. Экономический рост и стабильность условий после Второй мировой войны в США и Европе уменьшили привлекательность всего, что напоминало социализм. В 1948 году Самуэльсон объединил неоклассические идеи в учебнике, который быстро стал стандартом, началась эпоха свободных рынков.

В мировоззрении неоклассических формул решающим изменением, исключающим возможность постдефицита, был отказ от различия между потребностями и нуждами. Стало неважно, что мы должны иметь и что мы считаем необходимым иметь. Вместо этого они были объединены в одну категорию: желание. В социалистической схеме временного дефицита основные потребности можно удовлетворить, в то время как человеческие желания растут до бесконечности.

Неоклассики трактовали потребности и нужды как синонимы желаний: процесс принятия решений рациональным человеком, который стремится максимизировать полезность, что и является пониманием счастья экономистами. Отказавшись от категории базовых потребностей, которые могут быть удовлетворены, они построили новое мировоззрение, в которую идея пост-дефицита никак не вписывается (если только у вас нет чудо-машин из «Звездного пути»). Ненасытное желание неизбежно означает бесконечный дефицит.

Новая дискуссия о постдефиците

Разрешение конфликта между социалистической и неоклассической версиями дефицита определило социальную повестку дня на последующие десятилетия. Вместо того чтобы сосредоточиться на удовлетворении базовых потребностей каждого и сокращении рабочей недели, экономика взяла курс на освобождение рынков с помощью свободной конкуренции, приватизацию государственных услуг для большей эффективности, снижение налогов, избежание дефицита и введение требований к работе в программах социального обеспечения.

Экономисты стали относиться к неоклассической теории как к единственному источнику здравого смысла, а социалистический подход к проблеме дефицита ушел на задворки экономического дискурса, в основном возникая в критике капитализма. Мюррей Букчин, автор книги 1971 года «Анархизм постдефицита» утверждал, что капитализм, несмотря на поразительный рост уровня жизни людей, устроен так, чтобы поддерживать тот самый дефицит, который он когда-то надеялся преодолеть: «Столетие назад дефицит приходилось терпеть, а сегодня приходится навязывать людям».

Полвека спустя прогнозы изобильного будущего с экономической безопасностью для всех вновь поднимают вопрос дефицита. Но целостного видения того, что означает это возвращение, нет. Вместо этого существуют разрозненные конкурирующие интерпретации, каждая из которых предлагает картину будущего и политические «дорожные карты» того, как его достичь.

В целом, сегодня существует две основные версии. Во-первых, это технологический мир постдефицита. Этот взгляд фокусируется на инновациях и автоматизации, как критически важных для достижения любого вида утопического будущего. Еще до стремительного развития искусственного интеллекта в последние годы, технологи считали, что мир изобилия быстро приближается: уже в 2035 году, как предвидел один футурист, даже самые бедные люди в мире смогут удовлетворить свои нужды.

Технологический постдефицит связан с хозяевами Кремниевой долины, но он представлен во всем политическом спектре. Левые антикапиталисты, Ник Срничек и Алекс Уильямс в книге «Изобретая будущее» и Аарон Бастани в книге «Полностью автоматизированный люксовый коммунизм», позиционируют технологии и автоматизацию как ключевые катализаторы счастливого будущего, если конечно, их направят вновь набирающие популярность левые.

Но технологический постдефицит, как и неоклассическая экономика, в целом избегает определения границ между потребностями и желаниями. Вместо этого технологии и автоматизация позволят нам удовлетворять и то, и другое, делая различие несущественным.

Любая форма идеи постдефицита свидетельствует о возрождении утопического мышления, привязка его к технологиям имеет важные последствия. Во-первых, радикальные улучшения экономики рассматриваются как перспективы будущего, зависящие от новых технологий, которые, как мы надеемся, появятся, а не как варианты настоящего, которые могут быть получены с помощью общественных движений и различных политических решений. Вдохновляющие картины будущего совершенно нереалистичны в настоящем.

Экономисты, например, Марк Пол, утверждают, что богатые страны, такие как США, уже накопили достаточно ресурсов для достижения общества постдефицита (если бы все богатство американских домохозяйств было распределено равномерно между населением, каждый имел бы около 450 000 долларов). Препятствием являются не новые технологии или более свободные рынки, а политика и власть. «Я не побоюсь заявить, что с 60-х годов мы живем в мире, где нет дефицита, а это значит, что мы можем искоренить бедность и экономическую незащищенность, — считает Пол. — Это вопрос выбора, а мы предпочитаем его не делать».

Второе последствие глубокой связи идеи постдефицита с технологическим развитием заключается в том, что это нарушает давнюю традицию теоретиков. Начиная с «Утопии» Томаса Мора в 1516 году и заканчивая Кейнсом, Букчином и Бенанавом сегодня, постдефицит сфокусирован на безусловном удовлетворении основных потребностей, что исключает бесконечный диапазон человеческих желаний.

Когда сегодня говорят о постдефиците, это обычно связано с технологиями. Но второй вариант, постдефицит потребностей, тоже переживает подъем интереса, пусть и под другими названиями.

Финансовый крах 2008 года поколебал доверие к неоклассической логике, которая не смогла его предсказать или предотвратить. В 2011 году движение Occupy активизировало оппонентов неоклассиков. За прошедшие годы переоценка неспособности экономики обеспечить базовые потребности каждого человека дала старт целому ряду движений, каждое из которых по-своему стремится обеспечить экономическую безопасность для всех. Будь то растущая поддержка универсального базового дохода, включение экономических прав в новую экологическую повестку, или эксперимент с безусловными денежными выплатами для бедных детей — все это элементы программы экономики на период постдефицита.

«Этот запрос уже существует, — считает Бенанав. — Отчасти проблема в том, что это отдельные реформы на пути к лучшему миру. Нет четкого понимания того, как все это сочетается. Постдефицит дает нам позитивную картину будущего и показывает, как все это сочетается в целостную программу».

Но нужно ли нам будет работать в обществе постдефицита?

Технологичное общество постдефицита сделает большинство видов занятости неактуальными, поскольку никто не будет вынужден устраиваться на работу в силу экономической необходимости. Это похоже на вселенную «Звездного пути», где практически бесконечная энергия может быть преобразована во все, что нужно людям. Но без такой мощной технологии или изобилия энергии неясно, в какой степени более достижимые сценарии будущего постдефицита будут по-прежнему требовать, чтобы у всех была работа.

Подразумевается, что у каждого должен быть доступ к базовым вещам, несмотря ни на что. Пока мы работаем по 40 часов (или больше) в неделю в основном потому, что нам нужна такая зарплата, чтобы жить достойно, мы не живем в условиях постдефицита. 

При этом, даже среди экспертов никто не считает, что мы сейчас находимся в таком положении, когда можно просто полностью отменить работу и при этом удовлетворить основные потребности каждого. Такая свобода — долгосрочный политический проект.

В то же время экономисты не считают, что стандартная на сегодня 40-часовая рабочая неделя — это лучший компромисс между свободой и необходимостью. «Я не думаю, что сейчас мы все можем работать по 15 часов в неделю, — считает Марк Пол. — Может 25 или 35 часов? Я не уверен, но могу предположить, что где-то в этом диапазоне».

Бенанав считает, что одна из составляющих этого уравнения — повысить минимум льгот, которые люди получают просто за то, что они люди: это облегчит выбор в пользу меньшей работы. Но еще одним важным аспектом является стремление к демократизации труда. «Это позволит разделить будущую работу таким образом, чтобы восстановить достоинство, автономию и цель трудовой жизни, не превращая ее в центр общего социального существования», — считает Пол.

Освободившись от библейской истины «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь», каждый мог бы выделить больше средств на то, что Томас Мор еще в 1516 году считал истинным богатством общества, живущего в условиях постдефицита: мировоззрение, возникающее при безусловном удовлетворении основных потребностей каждого, позволяющее «жить с радостным и спокойным настроением, не беспокоясь о том, как заработать на жизнь».

Карл Веннерлинд отмечал, что создание нового образа мышления — это связующая нить, проходящая через все образы общества постдефицита. Он объяснил, что когда социалистическое понимание дефицита было общепринятым, смысл экономического прогресса заключался не только в улучшении материальных условий. Речь шла о том, как это поможет освободить разум от власти дефицита: «Если вы посмотрите на таких людей, как Кейнс или Маркс, они считают, что технологии могут продолжать увеличивать количество производимых материальных благ. Но они также говорили о новом мышлении, которое поможет людям относиться к жизни более творчески и радостно».

Если бы мы успешно вышли за пределы дефицита базовых потребностей, новые проявления дефицита заполнили бы пустоту. Будь то статус, желание, время или смертность, всегда найдется та или иная форма нехватки. Но есть и положительная сторона: есть более интересные дефициты, вокруг которых можно организовать разум и устремления, чем отсутствие базовых потребностей или работа, на которой мы должны трудиться, чтобы их удовлетворить. «Идея о том, что мы должны довольствоваться борьбой за выживание, ужасна для нашего вида», — считает Бенанав.

Если мы решим извечную экономическую проблему, мы сможем взяться за нехватку более высокого порядка: человеческих связей или времени. Какие утопии и политические программы могло бы представить себе общество, озабоченное конечностью жизни?

Как долгосрочный проект, постдефицит — это скорее вопрос, чем ответ, расширяющий рамки того, какими людьми мы хотели бы стать, и организующий ресурсы так, чтобы каждый мог принять участие в общей работе для достижения такого общества.

Источник