У них была одна надежда: уроки утопий столетней давности

От «Голодных игр» до «Игры в кальмара», от «Черного зеркала» до «Бегущего по лезвию» — похоже, на антиутопии всегда будет спрос. Возможно, это связано с тем, что шаблоны жанра просачиваются за пределы фантастики. И компания Neuralink Илона Маска, и Метавселенная Марка Цукерберга, кажется, появились из поучительных фантастических романов. Тем временем ИИ ставит перед нами беспрецедентные задачи, а антропогенное изменение климата грозит дестабилизировать хрупкий миропорядок.

Фантастика антиутопий может быть жизненно важной. Порой она содержит предупреждение: пора бить тревогу по поводу социальных вопросов, анализировать опасные траектории развития. Но если мы все время представляем в фантастике мрачные сценарии будущего, то можем не оказаться в нем в реальности.

Заглядывая в 2024 год — и в последующие годы, десятилетия и столетия, — можно ли по-другому представить будущее?

Очевидным ответом на антиутопию является утопия. Но и здесь есть свои недостатки. Хотя утопии могут расширять кругозор, они также могут побудить тех, кто слишком ими очарован, к необдуманным или вредным действиям, навязывая несбыточные надежды настоящему.

Как историка, изучающего трансформацию мировоззрения и приоритетов по мере того, как мы узнаем все больше о себе и о Вселенной, меня интересует, как менялись представления людей о будущем с течением времени. Если мы оглянемся на 100 лет назад, как тогда представляли завтрашний день? Сто лет назад существовали и антиутопии, и утопии, но многие писатели и мыслители подходили к будущему иначе: с открытой, учитывающей нюансы и зачастую напоминающей игру перспективой. И они делали это, несмотря на серьезные проблемы, с которыми сталкивалось их общество. Чему мы можем научиться на примере этих фантазий?

Представьте себе мир, где в Европе и на Ближнем Востоке бушуют военные конфликты, где пандемия охватила земной шар, где массы людей страдают от ухудшения климата, а повальное неравенство противостоит небывалому богатству. Мир, где протесты вспыхивают во имя социальной справедливости. Мир, где развивающиеся технологии, кажется, готовы разрушить основы общества.

Это не описание наших дней, а картина столетней давности, когда 1910-е годы перетекали в 1920-е. На фоне бойни Первой мировой войны и смертоносной пандемии, этот период ознаменовался стремительным развитием науки, обещавшим небывалую мощь, которая, возможно, была еще более тревожной.

Там, где мы наблюдаем изменение климата, у людей прошлого были смог и трущобы. Наши телефоны и телеканалы позволяют нам стать непосредственными свидетелями мировых трагедий, люди прошлого, благодаря недавно объединившейся глобальной сети новостей, стали первым поколением, пережившим катастрофы как массовое зрелище, например, гибель «Титаника». Они наблюдали растущее число мультимиллионеров (один из которых погиб в вышеупомянутом кораблекрушении), мы ожидаем появления первого триллионера. Сегодня геополитическая стабильность рушится, они же были свидетелями распространения новых авторитарных режимов.

Понятно, что в те времена был такой же всплеск фантастики в жанре антиутопии. В ней были леденящие душу предсказания технологического тоталитаризма, при котором океаны переполнятся, горы сравняются с землей, а люди превратятся в рабов, питающих один централизованный, механизированный мегамозг. Существовали даже прогнозы климатической катастрофы. Возьмем, к примеру, книгу Альфреда Дёблина, написанную в 1924 году, «Горы моря и гиганты». В ней он описывает высокотехнологичное будущее: страдающее от перенаселения Земли человечество разрабатывает план растопить ледяной покров Гренландии, чтобы создать больше жизненного пространства. Для этого используется таинственная, недавно открытая форма энергии, которая приводит к катастрофическим результатам, вызывая всепоглощающий экологический катаклизм, прокатившийся по всему северному полушарию.

Тем не менее была и надежда на то, что «бешеным двигателем» цивилизации можно управлять, что технологические силы, выпущенные наукой как джинн из бутылки, могут быть коллективно и справедливо использованы для улучшения мира. Это было поколение, чье будущее, казалось, разрывалось между надеждой и антиутопией, между обновлением и окончательной катастрофой.

Среди утопистов была широко распространена убежденность в том, что технологию можно использовать в гармонии с миром природы, чтобы освободить, а не уничтожить человечество. Выступая перед переполненным залом в Йоркшире в 1923 году, Кейр Харди, основатель Лейбористской партии Великобритании, напрямую сравнил потенциал науки с возможностями своего движения. Он отметил, что физики недавно открыли совершенно новые формы энергии, от рентгеновских лучей до радиоактивности. При правильном использовании, полагал Харди, эти силы способны на все: от медицинских чудес до изобилия экологически чистой энергии. Сравнивая подобные научные открытия с борьбой лейбористов за права и защиту трудящихся, он заявил, что формирование зарождающегося в Британии государства всеобщего благосостояния может аналогичным образом высвободить доселе невообразимые силы и возможности человеческой природы.

Подобные заявления могли бы прозвучать диссонансом сейчас, когда слово «технология» стало синонимом «больших корпораций» и, скорее, является символом растущего неравенства, чем эгалитаризма. Однако в те времена связь технологических инноваций с частными интересами и наживой была слабее, а значит, не столь укоренилась в общественном сознании. Это напоминает нам о том, что такая экспроприация, возможно, не была исторически неизбежной и, следовательно, не обязательно должна продолжаться вечно.

К концу Первой мировой войны уже не вызывало сомнений, что наука способна изменить все: от работы до ведения войны. Технологии обещали то же самое — колоссальные перемены. Но казалось, что они могут идти в разных направлениях, не ограничиваясь светлым будущем или мрачной судьбой. Недавние потрясения действовали как призма, превращая путь в завтрашний день из одной тропинки во множество, каждая из которых вела к совершенно разным направлениям, и все они казались правдоподобными с точки зрения настоящего. Нельзя было игнорировать более странные и многогранные перспективы, чем те, что рассматривались всего лишь поколением ранее.

Этот настрой воплотился в популярной британской серии книг под названием «Сегодня и завтра», столетие которой отмечалось в конце 2023 года. В каждой книге в смелом и зачастую провокационном стиле излагались пророчества о возможных преобразованиях в жизни человечества. Были затронуты такие темы, как транспорт и технологии, но также встречались статьи о будущем ругательств, поэзии, одежды, глупостей и смеха.

Один выпуск 1929 года, написанный пацифисткой Верой Бриттен, передает все достоинства серии. После десятилетий согласованных протестов и мучительной борьбы женщины получили право голоса в Великобритании. Бриттен воспользовалась этой возможностью, чтобы прогнозировать будущее гендерных отношений.

Книга под названием «Будущее моногамии» начинается с того, что Бриттен засыпает, и ей снится, что она читает «историю морали, которой суждено быть опубликованной в далеком будущем». Она написана Минервой Хакстервин, «заведующей кафедрой истории морали в Оксфорде» (должность, которой не было и нет). Судя по всему, Хакстервин живет и пишет много веков спустя, ее специализация — хроника моральных революций XX века.

Вся остальная часть книги Бриттен — это расшифровка того, что она прочитала во сне. Конечно, все это уловка: Хакстервин выдумана. Но это гениально, так как позволяет Бриттен предложить свое видение того, что могло бы быть, используя в качестве рупора выдуманного историка из будущего.

Ее обнадеживающее будущее частично сбылось. Хакстервин рассказывает, как бытовые технологии, внедряемые с 1930-х годов, обновляют гендерные отношения на протяжении всего XX века. И вот уже не угнетающий, а взаимно приятный брак сохраняется и в будущем, хотя и подвергается постоянным изменениям.

Книга Бриттен была не единственной «историей будущего» того времени. Пожалуй, самым известным примером стал бестселлер Эдуарда Беллами «Через сто лет», который, хотя и был впервые опубликован в 1887 году, пережил возрождение популярности в 1930-е годы. В книге отражены размышления, переданные из социалистической идиллии, в которую, по смелому представлению Беллами, превратится Америка к 2000 году нашей эры.

Это поколение было не первым, кто воспользовался таким приемом. Во времена расцвета империи викторианцы любили пугать сами себя, представляя, как в туманном будущем странствующие археологи из далеких стран займутся изучением обветшавших руин Лондона. Часто эти гости представлялись коренными жителями других континентов, которые теперь занимают место имперских правителей, что должно было вызвать скандал в викторианской Англии.

Однако использование викторианцами истории будущего скорее ограничивает воображение, чем расширяет его. Будущее представлено как заданное, время идет по одной колее, состоящей в данном случае из взлетов и падений империй. Темп мог меняться, но не мелодия. Такой прием позволял писателям утверждать, что иначе и быть не могло. Аккуратно обрезая другие варианты, намекая на то, что они все равно никогда не были возможны, они заставляют верить в то, что развитие истории застраховано от непредвиденного или непредсказуемого.

Когда Бриттен и другие представляли себе историков будущего, они на самом деле опирались на традицию к которой относились их предшественники, такие как Джозеф Аддисон, не обладающие действительно безграничной фантазией. В 1711 году Аддисон размышлял о том, какую «беспристрастную» оценку может дать будущий историк противоречивой политике его времени. Однако в итоге все прогнозы срывались, когда писатель переходил в вопиющую предвзятость: его «будущий историк» в итоге писал о том, что потомки будут преклоняться перед самим Аддисоном.

Это самодовольная шутка. Однако она напоминает, что прогнозы зависят от человека, который их делает. Наплевав на беспристрастность, Аддисон не просто демонстрирует иронию прогнозов, но и показывает, насколько бесполезны любые попытки предсказать будущее. В конце концов, завтрашние взгляды всегда будут отличаться от настоящего.

Истории будущего 1920-х годов унаследовали гораздо больше от причуд Аддисона, чем от викторианской серьезности. Такие сочинения, как у Бриттен, были представлены как откровенно выдуманные. Они не претендовали на истину и с самого начала носили шутливый характер. Кроме того, что эти авторы могли более свободно критиковать ограничения, неравенство и фанатизм настоящего, у них также оставлялось пространство для множества вариантов. Претендовать на роль историка будущего — это просто фантазия, невыполнимая задача. Но поскольку мы все это понимаем — и читатели, и авторы, — то легче уйти с поля серьезных прогнозов о том, что неминуемо произойдет, к более широкой, свободной области того, что могло бы произойти. Поле обзора расширяется, мы переходим от наиболее вероятного к просто возможному. Предсказывать — это, зачастую, предписывать; предлагать же — это вступать в диалог и в игру.

Разумеется, предсказатели будущего 100-летней давности часто сильно ошибались. Но и здесь мы можем получить озарения. Мы живем в 2020-х, том самом «завтра», которое пытались предвидеть многие пророки столетней давности. И поэтому мы способны взять на себя роль тех самых «летописцев», что могут оценить ситуацию. Так можно обнаружить множество оптимистичных прогнозов, что в итоге не сбылись, например, технологий, что так и не появились, а также увидеть пути, по которым история не пошла.

Возьмем, к примеру, «Сдвигая гору» 1911 года, утопию, задуманную известной суфражисткой Шарлоттой Перкинс Гилман. В ее книге повествователь просыпается и попадает в Америку будущего. Она неузнаваема: там двухчасовой рабочий день, женщины полностью эмансипированы, цивилизация теперь получает энергию от солнечных батарей. Здесь также нет преступности и нищеты. Все потому, что, согласно ужасным словам Гилман, «дегенераты» были стерилизованы и «удалены».

В этом будущем достигнуто «равенство». Но достигнуто оно не с помощью эмансипации, а скорее путем жестокого истребления угнетенных и тех, кого она считала непригодными. Гилман, как и многие другие в 1920-е годы, была увлечена и обманута евгеникой и тем, что «моральный облик» строго наследуется, а не формируется под влиянием окружения или воспитания.

Некоторые, как Бриттен, смотрели на это иначе. Ее историк будущего ведет хронику мира, в котором никто не заигрывает с евгеникой, потому что общество признает, что судьбы молодых людей диктуются не генами, а формируются, в подавляющем большинстве случаев, равными возможностями и любовью родителей.

Тем не менее евгенические взгляды оставались приемлемыми в тот период и в конечном итоге стали влиять на политику по всему миру, от США до Японии. В прогнозах той эпохи проскальзывали классовые и расистские параноидальные идеи о том, что «дурная порода» будет вытеснять «высшие классы». В дальнейшем эти идеи принесли известный вред бесчисленному множеству реальных людей.

В этом заключен важный урок. Всего несколько поколений назад влиятельные люди, убежденные в том, что действуют во имя будущих поколений, пришли к катастрофически порочным выводам из-за ошибочных убеждений и неискоренимого фанатизма. Поэтому нам следует задуматься, когда кто-то говорит о будущем сегодня.

Предсказания — хитроумная игра. Равно как и попытка создать лучшее будущее, не просто для себя, а для всех. Вот почему стоит с подозрением относиться к попыткам воплотить в жизнь любую утопию. Ведь предсказания не свободны от влияния и неизменно пронизаны разными предубеждениями. Утопии прошлого сегодня приводят в ужас. Важно понимать это, когда мы сами смотрим в будущее.

Но если мы будем помнить об этом, то сможем способствовать открытости и разнообразию. Ведь ожидания и планы не станут со временем более обоснованными и всеохватывающими, если мы не станем обращать внимания на ошибки здесь и сейчас.

Представление о «будущем» столетней давности подтверждает это не только многообразием сценариев, но и дошедшими до нас предубеждениями, на примере которых нам стоит учиться. В целом, урок, пожалуй, вот в чем: ни один из сценариев «завтра» не выдержит проверку временем, однако это не беда. В конце концов, если наше настоящее также остается небезупречным — как в очевидных, так и в незаметных вещах, — то, вероятно, не так страшно, если завтрашний день останется за пределами прогнозов. Идеал, пусть и недостижимый в настоящем, служит своеобразным утешением, ведь это значит, что есть возможность для совершенствования сверх того, на что мы способны в данный момент.

В этом главная сила «фантазий о будущем», подобных истории Бриттен, где есть наигранное безразличие к настоящему. Они побуждают нас избавиться от ограничений настоящего, пусть даже и в виде умозрительной игры: с притворным взглядом «сквозь века» укорить самих себя в том, что мы всего лишь заложники существующих порядков, о чем конечно, догадываемся. Возможно, таким образом мы сможем дотянуться до будущего, не только воображаемого сегодня, но и лежащего за границами существующих представлений.

Именно так предсказания (при верном подходе) могут служить чем-то большим, чем простое отражение существующих представлений и предрассудков. Они перестраивают взгляды, заставляя искать то, что было упущено из виду, подталкивая в новых и сложных направлениях, заставляя увидеть себя в роли закостенелых предков. Стоит напомнить себе, что, как и прошлые поколения, мы, вероятно, также находимся в плену парадоксальных представлений о том, что является неизбежным или неотвратимым в нынешней мире: представлений, которые, по прошествии времени, часто оказываются ошибочными.

Сегодня наши прогнозы о будущем тяготеют к мрачному жанру антиутопии, но не утратили ли мы за последние 100 лет часть надежд прошлого? Сто лет назад люди жили надеждами. Возможно, после всех ужасов войны, людям оставалась лишь надежда на лучшее, чтобы жизнь вновь обрела смысл. Сегодня снова происходит нечто подобное. Климатический коллапс вполне может разрушить будущее Земли, но именно поэтому нам стоит верить в то, что лучшее будущее возможно. Такая надежда отличается от технооптимизма, который наивно полагает, что при достаточном количестве безудержных инноваций «прогресс» станет неостановимым и все неизбежно пойдет на лад. Напротив, простая уверенность в том, что все может стать лучше, становится путеводной звездой: видимой, но недостижимой. Она направляет нас к тому, чтобы выйти за пределы тревог настоящего, исправить то, что не так с миром, здесь и сейчас, не требуя, чтобы некое невозможное утопическое совершенство неминуемо воплотилось в жизнь.

Наше общее будущее таит в себе серьезные угрозы, но давайте не будем забывать, что подход к нему с жизнерадостной открытостью, равно как и с мрачной серьезностью, может сдвинуть ситуацию в лучшую сторону. В конце концов иногда по-настоящему судьбоносные социальные реформы начинаются с фантазий «а можно было бы», прежде чем стать вполне реальными «нужно».

Источник