Стать лучшей обезьяной: зачем нам такое долгое и дорогостоящее детство

Взросление, растянувшееся на не один десяток лет, обычно принято считать признаком инфантилизма. И в этом есть доля правды, но только ли в этом дело? По сравнению с другими животными детство человека – примерно четверть его жизни – всегда выглядело вызывающе долгим, а многое из того, что связано с его рождением, вызывающе странным. При этом ни один из видов на Земле не оказался настолько эволюционно успешен. О том, почему стать человеком непросто не только с моральной точки зрения, размышляет в своей статье британский биоархеолог Бренна Хассетт.

Что сделало человека человеком? Этот вопрос для антропологии – «самой нарциссичной дисциплины» – еще сравнительно недавно имел вполне мужской ответ. Опираясь на богатые этнографические коллекции, стекавшиеся в Европу с начала колониальной экспансии, и «законы природы», в силу обстоятельств «доступные всем, но открытые в основном мужчинам», ранняя антропология, по словам Хассетт, выстроила культуры в цепочку прогресса – «от окаменелостей до сюртуков» и определила наиболее «успешными» особенностями человека – его большой мозг и способность к прямохождению. «В этой большой традиции мы имеем Мужчину–охотника, Мужчину–подателя огня, Мужчину–создателя инструментов и другие эволюционные архетипы, которые говорят нам, что причина, по которой мы такие, какие есть, заключается в ряде технологических достижений», – поясняет она.

Женская версия ответа на этот вопрос появилась примерно полвека назад и связана в первую очередь с именами таких ученых, как Сара Хрди, Кристина Хоукс и другими. Они, по словам Хассетт, включив в эволюционную историю «всех людей», а не только мужчин, и предположив, что движущих сил в ней может быть гораздо больше, чем в ранних упрощенных моделях, «додумались спросить»: а не повлиял ли на наше «очеловечивание» наш способ воспроизводства? И вопрос оказался не праздный, хотя и «постоянно упускавшийся из виду»: несмотря на очевидную эволюционную успешность, всё, что связано с размножением человека – от систем спаривания до материнской смертности и менопаузы, – являлось «пощечиной общепринятой мудрости животного царства».

И здесь некоторых современных интернет-теоретиков «альфа-самцовости» ждет разочарование. У природы не оказалось для человека столь замечательных даров, как у животных с конкурентными стратегиями спаривания – ни значительной разницы в физических размерах между полами, ни удивительного строения гениталий (с костью или шипами, например), ни больших тестикул. «Когда дело доходит до спаривания, наш вид остальным не совсем соперник, – иронизирует Хассетт. – Хотя в это трудно поверить, но люди в большинстве своем до скуки моногамны, наша парная природа – это история, зашитая в нашем физическом существе».

Моногамность в природе – вещь весьма редкая: размножаться в паре предпочитают всего около 5% животных (не считая птиц). И хотя среди приматов этот показатель выше – примерно 15% видов, – но в основном это не самые близкие человеку «родственники». Есть много теорий, почему некоторые приматы предпочитают создавать пары: для самца это может быть сохранение связи с самкой, когда последних мало и они не сидят на месте, для самки – защита в среде с высокими риском нападения хищников. Кроме того, есть версия, что самцы, живущие в паре, менее склонны убивать своих детенышей. Однако, по мнению антрополога Холли Дансворт, это потребовало бы от приматов понимания отцовства – связи между сексом и детьми, – а оно есть даже не у всех людей.

В итоге, по словам Хассетт, моногамия выглядит на первый взгляд не самой блестящей идеей. Для самцов, воспитывающих детей, это «ужасная трата энергии». Более того, если цель состоит в том, чтобы иметь как можно больше детей, создание пар лишено смысла. Но кое-что меняется, если сюда добавить беспомощного, но требовательного детеныша – а человеческие младенцы именно такие: «затратные, странные, абсолютно бесполезные – и это маленькое чудо, что они вообще у нас есть».

И если в семействе приматов эволюционная мотивация к созданию пар возникала неоднократно и может быть разной у разных видов, то у человека, говорит Хассетт, она выглядит достаточно очевидной – выбор системы спаривания, которая «ориентирована не на конкуренцию, а на заботу»: «Эволюция «пап» – наше привычное слово для пары рук помощи, подходящее очень широкому кругу людей, – на самом деле может быть единственным выходом из кризиса, вызванного наиболее важной особенностью человеческих младенцев: они чрезмерно требовательны».

С этой требовательностью связано возникновение многих «странностей» в процессе воспроизводства человека. Так, появление у животных плаценты (через захват геномом кода РНК-вируса) позволило снять ограничения в ресурсах, накладываемые, например, развитием плода в яйце, и получать питание непосредственно из организма матери. Однако, по словам Хассетт, люди «пошли еще дальше», изменив сигнальные механизмы, поддерживающие баланс между матерью и ребенком, в пользу последнего. Плацента в женском организме, являясь системой «не просто фильтрации, а инфильтрации», дает ребенку больший, чем у других приматов, контроль над организмом матери.

При известном упрощении это может выглядеть, например, так: ребенок, чувствуя нехватку питательных веществ, «забирает» необходимое себе из кровотока матери, вызывая у нее состояния, угрожающие жизни. «Беременность нашего – и только нашего – вида стала опасным для жизни испытанием специально для того, чтобы справиться с чрезвычайной требовательностью наших детей, – говорит Хассетт. – Гестационный диабет и преэклампсия – состояния, практически неизвестные в животном мире, но из-за этого небольшого изменения, произошедшего у людей, ставшие частыми убийцами беременных».

В не менее рискованный квест превратились и роды, которые наглядно иллюстрируют проблему, как пронести диван сквозь дверной проем. «У наших младенцев очень большие головы, а у матерей довольно узкий таз, и то, что кажется тривиальным вопросом о логистике мебели, на самом деле является огромным препятствием для нашего успешного воспроизводства: это делает человеческие роды опасными, при них матери умирают гораздо чаще, чем у любого другого вида», – поясняет Хассетт.

В классическом нарративе – «акушерской дилемме» Шервуда Уошберна – это рассматривалось как приемлемый компромисс между конкурирующими эволюционными требованиями: с одной стороны, прямохождением и вызванным им изменением формы таза (сужением и большей извилистостью), с другой – увеличением мозга и соответственно размеров черепа. Среди собственно человеческих приспособительных механизмов обычно называют отличие формы женского таза от мужского, поворот головы, который совершает ребенок, проходя через родовые пути, и мягкие кости его черепа, способные «складываться» без ущерба для здоровья.

Однако, по словам Хассетт, не все эти механизмы уникальны, а их появление однозначно. Поворот головы, например, делают и другие приматы, в том числе шимпанзе, у которых «легкие» роды, а также «непрямоходящие беличьи обезьяны с крошечным мозгом», у которых наоборот материнская смертность при родах чрезвычайно высока. И половые различия в размере таза у многих животных не просто есть, но и «превосходят таковые у человека», являясь, вероятно, «чем-то гораздо более древним в линии млекопитающих».

Тем не менее, человеческие младенцы, действительно, испытывают больше сложностей, чем другие виды, проходя через родовые пути. Возможно, это обратная сторона их способности максимально использовать организм матери. «Имея потомков, тщательно сконструированных для выкачивания ресурсов из матерей, чтобы строить энергетически затратные структуры, такие как наши большие мозги и пухлые щеки, мы, вероятно, стали жертвами собственного успеха, – говорит Хассетт. – Наши младенцы могут в утробе вырасти до таких впечатляющих размеров, что почти не способны родиться».

Еще одной человеческой «странностью» является то, что, несмотря на свои размеры, дети рождаются крайне незрелыми и, как все млекопитающие, нуждаются в материнском молоке, но на грудном вскармливании они находятся гораздо меньше, чем наши ближайшие «родственники»: «Для любого млекопитающего выживание после рождения требует волшебства молока, и наши младенцы ничем не отличаются, но здесь мы обнаруживаем еще одну очень необычную черту человека: наше долгое детство начинается с раннего прекращения младенчества».

Так, у шимпанзе и горилл грудное вскармливание может продолжаться от четырех до пяти лет, у орангутангов – восемь и более, а у человека этот период в среднем заканчивается к двум годам. И уже спустя несколько месяцев после рождения вводится прикорм, чтобы, по словам Хассетт, обеспечить необходимый рост мозга. «Наши упитанные отпрыски с большим мозгом требуют огромных инвестиций для поддержания темпа его роста, необходимого в первый год жизни, поскольку они не получают – и не могут получить – того, что им нужно для формирования взрослого мозга весом 1200 г, только из молока», – поясняет она. И добавляет, что в этой ситуации как раз и пригождаются парные связи – у ребенка появляется не один, а сразу два кормильца.

С окончанием младенчества связана очередная человеческая «странность» – долгое-долгое детство, в котором человек пребывает «дольше, чем любой другой вид на планете». И оно, говорит Хассетт, удлиняется по любым меркам – физическим, социальным, культурным: «Мы можем взять наши 25 с лишним лет, которые требуются, чтобы достичь физической зрелости… и сравнить их с нашими ближайшими родственниками, чтобы увидеть: у нас уходит на десять лет больше времени для превращения в существо размером с большую обезьяну». По ее словам, среди млекопитающих сопоставимы по времени физического взросления могут быть животные вроде гренландских китов, но их длина достигает 18 метров, а вес – порядка 90 тонн, и это несравнимо с человеческими размерами.

Если посмотреть на социальные маркеры зрелости, которые в различных культурах фиксируются по-разному – например, возрастом юридической ответственности или временем важнейших ритуалов, – они могут совпадать с физической зрелостью или выходить далеко за ее пределы. Но точнее всего, по мнению Хассетт, детство можно описать с точки зрения инвестиций: «это период, когда вы поглощаете ресурсы, когда другие люди всё еще вкладывают в вас значительные средства».

Любопытно, что удлинение детства как развившуюся особенность именно человека подтверждают и детские останки гомининов – ребенка Таунга (австралопитек, живший около 2,5 млн лет назад) и мальчика Нариокотоме (Homo erectus; 1,5 млн лет). «Глядя на зубы и скелеты этих окаменелостей, мы видим, что они в стадии формирования. Если бы наши предки росли как современные люди – то есть медленно, – абсолютный хронологический возраст, в котором они находились бы на этом этапе развития, составлял бы около 6 и 12 лет соответственно, но был бы меньше, если бы они, как обезьяны, росли быстрее», – рассказывает Хассет. В результате исследования зубной эмали останков выяснилось, что возраст ребенка-австралопитека к трем годам ближе, чем к шести, а мальчика Нариокотоме ближе к восьми. «Наше долгое детство – это уникальная эволюционная черта человека», – резюмирует она.

И напоследок еще одна удивительная человеческая особенность – точнее удивительная фигура – бабушка, чье существование с точки зрения целей размножения совершенно нелогично. По словам Хассетт, модели существования видов основаны на эволюционном компромиссе между длинным периодом незрелости, приводящим к большим размерам взрослой особи и долгой возможности размножаться, либо быстрым созреванием, чтобы особь успела оставить потомство до того, как погибнет. И в этой схеме нет места для жизни после утраты репродуктивной способности. Но не у человека. «Этот почти неслыханный биологический процесс менопаузы и появление у половины нашего вида этапа жизни, когда размножение просто прекращается. Это кажется возмутительным с точки зрения эволюции, и это происходит только у человека (и некоторых китов)», – говорит она.

И добавляет, что вопреки оскорбительным репликам в адрес пожилых женщин, которые якобы «пережили» свою эволюционную функцию, на самом деле она у них не одна (эволюционную значимость старшего поколения четко показывают социологические и этнографические исследования): «Они являются дополнительными взрослыми, способными инвестировать в наших нуждающихся детей. Если вы избавитесь от необходимости вкладывать средства в собственное прямое потомство, вы создадите фонд ресурсов – будь то добытая еда, мудрость или просто пара рук, – которые можно вкладывать в детей своих детей».

Однако возникает серьезный вопрос: если все уникальные особенности человеческого детства связаны с интенсивным вложением, а эволюционный выигрыш связан с успешным размножением, «зачем нам держать потомство в дорогостоящем режиме ожидания дольше, чем необходимо?». И именно этот вопрос позволяет понять, в чем заключается «эволюционное давление», приведшее человечество к долгому детству.

«На самом деле у нас есть довольно хорошее понимание того, зачем нужно детство, потому что мы можем видеть, как его используют другие животные. У приматов длинное детство, потому что нужно много времени, чтобы научиться быть лучшей обезьяной, – говорит Хассетт, отмечая, что этот принцип применим и к другим социальным видам, которые проводят детство за изучением социальных правил и иерархий. – Вырасти человеком – это невероятно сложная задача, требующая не только интенсивных физических вложений в наши большие мозги и упитанные тела, но и длительного периода заботы и инвестиций, пока наши медленно растущие потомки учатся всему, что мы считаем нужным для успешности».

По словам Хассетт, долгое детство – наша величайшая эволюционная адаптация к тому, что значит вырасти человеком. И это обусловило все человеческие «странности» – моногамность и отцовство, «скучность» гениталий, опасность беременностей и родов, толстощекость детей и заботливость бабушек. «Мы дали себе больше времени, чтобы сделать это, и, что особенно важно, удостоверились, что становится всё больше и больше инвесторов, готовых вкладывать в каждого из наших фантастически дорогих детей», – говорит она.

При этом важно, что и человеческая культура действует в одном направлении с эволюцией, отодвигая маркеры взрослой жизни всё дальше и превращая 40 в новые 20. Однако, и это Хассетт подчеркивает особо, долгое детство, необходимое, чтобы вырасти человеком, доступно не всем – это удел привилегированных социальных групп. А у тех, кто оказался недостаточно умен, родился в бедной семье, не того пола или цвета кожи либо не в той части мира, это время – и в первую очередь связанное с ним образование – отнимается: «учитывая пропасть между теми, кому открыты эти возможности, и кому нет, нам всем было бы полезно внимательнее посмотреть, в какое детство мы вкладываемся и кому позволяем оставаться вечно юными».

Источник