«Люди не легковерны. Но искренне верят в обратное»

Существует распространенное утверждение, что люди легковерны, что они «скованы давлением социума», «слишком почитают власть» и «склоняются перед общим мнением». Известный когнитивный психолог Уго Мерсье говорит о том, что доверчивость эволюционно выгодна (так как облегчает процесс обучения), но вовсе не она влияет на формирование мнений. Мы не легковерны, мы бдительны от природы. В книге «Не вчера родился» Мерсье отвечает на вопрос: как сочетаются врожденная бдительность, теории заговора и склонность заблуждаться.

Мы не только не легковерны, но и снабжены комплексом когнитивных механизмов, позволяющих нам быть открытыми (мы слушаем информацию, которую считаем ценной) и вместе с тем бдительными (мы отвергаем самые вредоносные сообщения). По мере все большего усложнения этих механизмов открытой бдительности мы стали обращать внимание на большее количество признаков, сообщающих, что другие правы, а мы ошибаемся.

[…]

Механизмы открытой бдительности являются частью обычного когнитивного оснащения. Их задатки можно заметить уже у двух-трехлеток и даже у младенцев. Годовалые малыши сопоставляют сказанное им со своими предшествующими мнениями, вследствие чего на них проще всего повлиять, если эти мнения не устоялись. В остальных случаях они очень упрямы — в чем на собственном горьком опыте убедился каждый, кто общался с годовалым ребенком. Кроме того, дети этого возраста оценивают действия взрослых и поддаются влиянию прежде всего тех из них, кто ведет себя компетентно. В два с половиной года они больше слушаются того, кто предлагает что-то разумное, а не просто твердит одно и то же. В три года больше доверяют людям, рассказывающим о том, что видели сами, чем тем, кто высказывает догадки, и уже знают, кто знаток в знакомой им области, например еда и игрушки. Перешагнув четырехлетний рубеж, осознают, как лучше всего следовать мнению большинства, и отбрасывают аргументы, основанные только на слухах.

Наши механизмы открытой бдительности служат обучению, и выяснение того, чему верить и кому доверять, не прекращается в четыре года. Оно никогда не прекращается. По мере накопления знаний и опыта мы постоянно оттачиваем эти инструменты. Будучи взрослым, вы можете оценить, какое множество факторов вы без усилий взвешиваете, оценивая самую обыденную коммуникацию. Допустим, ваша коллега Бао говорит: «Тебе следует перейти на новую операционную систему, она закрывает серьезную брешь в программе безопасности». Ваша реакция будет определяться следующим: что вы уже знаете о новой ОС (вы слышали, что она сильно замедляет работу компьютера?), насколько уязвимым для атаки считаете свой компьютер (эта проблема с безопасностью действительно принципиальна?), уровень компетенции Бао в этой области по сравнению с вашей (она специалист в сфере IT?), а также, не исключено, скрытый мотив Бао (возможно, она убеждает вас установить новую ОС, чтобы самой посмотреть, хорошо ли работает эта система?). Ни один из этих расчетов не должен быть осознанным, и они выполняются всякий раз, как мы что-то слышим или читаем.

В повседневной жизни, взаимодействуя со знакомыми людьми, мы имеем дело со множеством признаков, предлагающих нам изменить свою точку зрения. Мы находим время оценить бескорыстие собеседника, распознать его компетентность и обменяться аргументами. В контексте массового убеждения эти признаки обычно как раз отсутствуют. Как может внушить доверие к себе государственный орган? Как могут политики продемонстрировать свою компетентность людям, не следящим внимательно за политикой? Как способна рекламная кампания убедить вас, что данный продукт стоит купить? Массовое убеждение должно быть невероятно затруднено. И действительно, огромное большинство попыток массового убеждения, от пропаганды до политических кампаний, от миссионерства до рекламы, оканчиваются полным провалом. А успех массового убеждения (скромный) также прекрасно объясняется работой наших механизмов открытой бдительности. Вывод, к которому пришел Ян Кершоу на примере нацистской пропаганды, имеет более широкую применимость: эффективность массового убеждения «в огромной мере зависит от его способности опереться на существующий консенсус, подтвердить существующие ценности, укрепить имеющиеся предубеждения». В этом проявляется работа по оценке достоверности, которая никогда не прекращается, делая даже самые успешные попытки массового убеждения несколько инертными: люди могут соглашаться с сообщениями, но эти сообщения не оказывают существенного влияния на уже имеющиеся у них планы или убеждения. В некоторых ситуациях, когда уже завоевано определенное доверие, массовое убеждение может изменить умонастроения, но и тогда лишь по проблемам малозначительным для большинства — например, когда за политическими лидерами люди следуют в вопросах, которые не
представляют для них серьезного интереса и о которых они к тому же мало что знают.

Как можно ошибаться, не будучи доверчивым

Успех массового убеждения — это, как правило, игра коллективного воображения, но к распространению эмпирически сомнительных идей сказанное не относится. Каждый
из нас в какой-то момент поддерживал то или иное заблуждение, веря во что угодно, от нелепых слухов о политиках до страшилок об опасностях вакцинации, конспирологических концепций или теории плоской Земли. Однако успех этих заблуждений не обязательно свидетельствует о нашей доверчивости.

Распространение большинства заблуждений объясняется их интуитивно убедительным содержанием, а не ловкостью пропагандистов. Недоверие к вакцинам обусловлено контринтуитивностью вакцинации. Конспирологические теории основаны на наших оправданных страхах перед коалициями могущественных врагов. Даже плоскоземельщики утверждают, что вам достаточно следовать своей интуиции, когда вы смотрите на горизонт и не видите никакого искривления.

Несмотря на то что у многих заблуждений есть это интуитивное измерение, большинство таких представлений остаются отделенными от остальной части нашей познавательной работы. Они представляют собой рефлективные верования, почти не имеющие последствий для прочих наших мыслей и весьма незначительно влияющие на наши действия. Искатели правды о трагедии 11 сентября могут верить, что ЦРУ настолько могущественно, чтобы взорвать Всемирный торговый центр, но не боятся, что это всесильное ведомство может играючи заткнуть рот разговорившемуся блогеру. Большинство тех, кто обвинял приближенных Хиллари Клинтон в педофилии, довольствовались тем, что ставили одну звезду ресторану, где, как считалось, насиловали детей. Даже навязанные силой религиозные или научные
взгляды, от всеведения Бога до теории относительности, не оказывают глубокого влияния на наше мышление. Христиане продолжают действовать так, как если бы Бог был существом, способным единовременно обращать внимание лишь на одну проблему, а физики почти не достигают интуитивного понимания отношений пространства и времени, отвечающих теории Эйнштейна.

Я утверждаю, что если какие-то из этих рефлективных представлений являются контринтуитивными — всеведущий Бог, влияние скорости на время, — то у большинства из них интуитивное измерение: например, недоверие к вакцинам, конспирологические теории или плоская Земля. Как мнение может одновременно быть рефлективным (отделенным от остальной части нашего познания) и интуитивным (затрагивающим некоторые наши когнитивные механизмы)? Рассмотрим веру в плоскую Землю. Допустим, что вы ничего не знаете об астрономии. Кто-то говорит вам: «То, на чем вы стоите и что видите, — Земля». Далее этот человек говорит вам, что Земля плоская, и это соответствует вашему восприятию, или же что она имеет сферическую форму, и это не соответствует вашему восприятию. Первая альтернатива интуитивно более убедительна. Тем не менее если вы сейчас согласитесь, что Земля плоская, это верование останется по большей части рефлективным, поскольку вы не будете точно знать, что делать с концепцией Земли. Если вы не предпримете очень долгое путешествие или не выполните какие-то астрономические расчеты, ваши представления о форме Земли не будут иметь никаких когнитивных или практических последствий.

В некоторых случаях представление и действие, даже дорогостоящее действие, идут рука об руку: слухи о зверствах, творимых местными национальными меньшинствами, и нападения на представителей этих меньшинств, ложные медицинские теории и вредные методы лечения, чрезмерное возвеличивание правителя и полная покорность ему. Однако, как правило, представления следуют за поведением, а не наоборот. Люди, желающие совершить зверства, ищут этому высокое моральное обоснование. Врачи предпочитают, чтобы их практика подкреплялась теорией. Политические условия, в которых разумно покориться тирану, располагают и к лести.

Многие ошибочные, но успешные в культуре идеи служат интересам тех, кто их придерживается. Люди кажутся более компетентными, когда распространяют слухи о преувеличенных бедствиях. Они выглядят менее иррациональными или безнравственными, если приводят обоснования своих действий. Они открыто сигнализируют о своем желании принадлежать к какой-либо определенной группе, высказывая абсурдные или одиозные идеи, настраивающие против них всех остальных. Придерживаться ложных убеждений — совершенно не обязательно значит быть иррациональным.

Мы слишком верим в свою легковерность?

Если люди не легковерны, почему на протяжении веков ученые, от Платона до Маркса, и простые обыватели объявляют их таковыми? Мне часто указывают на кажущееся противоречие между двумя утверждениями: что люди не отличаются доверчивостью и что они ошибочно считают доверчивыми других. Разве распространение этого заблуждения не признак доверчивости? На самом деле успех идеи, согласно которой люди легковерны, можно объяснить так же, как остальные популярные ошибочные взгляды.

Подобно большинству успешных слухов, рассказы о нашей доверчивости чаще всего не соответствуют действительности, однако они интуитивно убедительны. Люди, передающие эти рассказы, могут набирать репутационные баллы, поскольку толки часто основаны на угрозах: мол, незаметно промелькнувшее на экране кинотеатра слово может управлять нашим поведением, а харизматичные лидеры способны превратить смирное стадо в кровожадную толпу.

Вспомним скопища бастующих французов в конце XIX в. В ходе нескольких сотен демонстраций от рук участников стачек погиб лишь один человек. Именно этот исключительный случай описал Эмиль Золя в романе «Жерминаль», положив его в основу ужасной сцены кастрации несчастной жертвы толпой разъяренных женщин. Этот выбор тем более красноречив, что Золя сочувствует работницам. Но, несмотря на свои симпатии, он решил изобразить толпу словно в сенсационном репортаже — беснующейся в слепой агрессии. Это было выразительнее, чем рассказ о мирной демонстрации. По иронии работа Золя впоследствии повлияла на ученых, исследующих психологию толпы, которые сочли «Жерминаль» правдивым описанием ее поведения и использовали роман, чтобы осудить бастующих.

Вследствие нашей склонности обращать внимание на то, что кажется интуитивно убедительным, рассказы о людском легковериии должны были завоевать успех в культуре, хотя являются очень редкими исключениями из правила. Проще написать газетный репортаж о простаках, потерявших все свои сбережения на нигерийской афере, чем о миллионах здравых людей, лишь посмеявшихся над электронными письмами вымогателей. Циркулирующие глобальные слухи — о политиках, знаменитостях, важнейших событиях — чаще всего ложны, тогда как местные сплетни, например о том, что происходит у нас на работе, как правило, достоверны. Вполне закономерно, что новостные агентства проявляют интерес лишь к слухам из первой группы (хотя бы только для того, чтобы их изобличить).

Как и большинство заблуждений, вера в повсеместную доверчивость по большей части рефлективна. Даже самый циничный наблюдатель, сетуя на (как ему кажется) доверчивость граждан, голосующих вопреки собственным интересам, или легковерие потребителей, покупающих товары, которые им не нужны, не станет основывать на этих представлениях свое поведение, в частности пытаясь уговорить первых попавшихся незнакомцев отдать ему деньги. Это относится и к специфическим страхам, связанным с доверчивостью. Поднявшаяся в 1950-х гг. паника из-за влияния на наше подсознание не остановила людей от походов в кино. Слухи о промывании мозгов новыми религиозными движениями не вызвали адекватной юридической или общественной реакции.

О пять-таки, как и многие другие заблуждения, мысль о том, что люди доверчивы, служит постфактум рационализацией действий или идей, за которыми кроются другие мотивы. До эпохи Просвещения обвинения в легковерии постоянно использовались для оправдания неравноправия, главным образом по совпадению теми, кто выигрывал от статус-кво или прислуживал выигравшим. Массам, утверждали такие ученые, нельзя доверять политическую власть, поскольку ими тут же начнут манипулировать хитрые демагоги, склоняя к слому общественного порядка.

[…]

По иронии ученые, отстаивавшие право людей на политический голос, также настаивали на поголовном легковерии — не из страха, что население взбунтуется, а потому, что должны были объяснить, почему оно до сих пор не взбунтовалось (или, шире, почему оно часто делает «неправильный» политический выбор). Писателям эпохи Просвещения, презиравшим католическую церковь, нужно было объяснить, почему народ столетиями покорно терпел ее гнет (или так они считали). Руссо попытался полностью оправдать массы, предпочтя считать их доверчивыми, а не дурными: «Люди никогда не бывают совращены, но часто обольщены, и лишь тогда кажется, что они желают зла».

Один из факторов, возможно объясняющих огромный успех веры во всеобщее легковерие, характерен и примечателен — я имею в виду соблазн воспроизводить колоссальные усилия, посвященные массовому убеждению в наших обществах. Нас затапливает поток рекламы, политических воззваний, статей, постов в социальных сетях, рассказывающих, что нам пить, есть, покупать, чувствовать, думать. Нелегко осознать, что подобные масштабные усилия не оказывают пропорционального масштабного влияния на людей. Однако попытки массового убеждения могут заслуживать усилий, даже если аудитория по большей части
настроена скептически.

Например, пропаганда может и не убедить множество людей в том, что в ней утверждается, однако она способна передать ясный сигнал: власть достаточно сильна, чтобы навязывать свою волю. Всю поверхность тридцатиметровой колонны Траяна покрывает по спирали декор с рельефным изображением побед этого императора в войнах, которые он вел в Восточной Европе. Монумент напоминает об усилиях пропаганды вбить в голову каждому римскому гражданину подробности многочисленных триумфов Траяна. Однако, как отмечает историк Поль Вен, большинство барельефов находятся слишком высоко, чтобы их можно было рассмотреть. Сообщение, посылаемое колонной, — это не изображенное на ней, а само ее существование, и оно громко и четко заявляет, что правящий режим был достаточно богат и могущественен, чтобы возвести подобный памятник.

Подробнее о книге «Не вчера родился» читайте в базе «Идеономики».