Без привилегий: должна ли жизнь человека быть важнее жизни животного?

В январе этого года 57-летнему мужчине из Балтимора пересадили сердце свиньи. Ксенотрансплантация предполагает использование животных в качестве источника органов для человека. Хотя эта идея может показаться проблематичной, многие люди считают, что жертва того стоит при условии, что мы сможем улучшить технологию (пациент скончался два месяца спустя). Как заявили в прошлом году специалисты по биоэтике Артур Каплан и Брендан Пэрент: «Благополучие животных, безусловно, имеет значение, но человеческие жизни имеют больший этический вес».

Конечно, ксенотрансплантация не единственная практика, с помощью которой люди налагают бремя на животных, чтобы получить пользу для себя. Мы ежегодно убиваем для еды, одежды, исследований и других целей более 100 миллиардов животных, содержащихся в неволе, и более триллиона диких. Возможно, мы не часто отстаиваем эти практики. Но когда делаем это, используем ту же защиту: человеческие жизни имеют больший этический вес.

Но так ли это на самом деле?

Большинство людей воспринимают идею человеческой исключительности как должное. И в этом есть смысл, поскольку мы извлекаем выгоду из представления, что значим больше, чем другие животные. Но это утверждение всё же заслуживает критической оценки. Можем ли мы действительно оправдать идею о том, что в целом одни жизни имеют больший этический вес, чем другие, и в частности человеческие жизни имеют больший этический вес, чем жизни животных? И даже если это так, следует ли из этого, что мы должны считать себя настолько первичнее остальных, насколько делаем это сейчас?

Специалисты по этике иногда предлагают для иерархического ранжирования видов использовать аргументы, основанные на способностях. Например, в книге «Как считаться с животными, больше или меньше» (2019) Шелли Каган утверждает, что мы должны придавать человеческим интересам дополнительный этический вес, потому что обладаем большей способностью действовать и обеспечивать благополучие, чем другие животные. У меня есть когнитивные способности, которых нет у свиньи, поэтому у меня есть интересы, которых нет у нее. У меня также есть способность переживать счастье и страдание в большей степени, поэтому у меня есть более мощные интересы, связанные с моим благополучием, чем у нее.

Специалисты по этике также предлагают в пользу иерархии видов аргументы, основанные на отношениях. Например, в статье «Защищая исследования на животных» (2001) Барух Броуди утверждает, что мы должны придавать интересам человека дополнительный этический вес, потому что у нас есть особые связи и чувство солидарности с представителями нашего собственного вида. Согласно этой точке зрения, мы должны «уменьшить ценность» интересов животных по той же причине, по которой должны это сделать и с интересами будущих поколений: у нас есть особые обязанности в пределах вида, а не между ними.

В ответ на эти и другие подобные аргументы некоторые специалисты по этике утверждают, что нам стоит полностью отвергнуть видовые иерархии. Например, в «Собратьях» (2018) Кристина Корсгаард доказывает, что вообще нет смысла спрашивать, чья жизнь важнее – человека или свиньи, потому что у каждого вида разные формы жизни, и мы можем оценить каждую жизнь только по стандартам, установленным этой формой жизни. Сравнивать людей и свиней – это практически то же самое, что сравнивать яблоки и апельсины.

Хотя я думаю, что отказ от видовой иерархии заслуживает рассмотрения, я хочу защитить такую идею: даже если мы примем видовую иерархию на основе способностей и связей, из этого всё равно не следует, что приемлема наша нынешняя позиция человеческой исключительности. Нам нужно тщательно обдумать, какой этический вес имеют разные животные, а не просто утверждать собственное превосходство. И когда мы это сделаем, возможно, будем удивлены тем, что обнаружим.

В частности, если мы серьезно отнесемся к нашим собственным аргументам в пользу человеческой исключительности, то результатом будет не то, что мы всегда становимся первыми, а то, что это происходит иногда. И когда мы рассматриваем масштабы страданий и смертей животных в мире и степень нашего участия в этом, то можем увидеть, что человеческая исключительность имеет обратную сторону: во всяком случае у нас всё больше опирающихся на способности и связи оснований отдать первенство животным.

Для ясности, моя цель не в том, чтобы возражать против радикальной формы человеческой исключительности, согласно которой люди обязательно значат больше, чем животные. Если вы считаете, что любой человеческий интерес, каким бы незначительным он ни был, имеет приоритет над любым самым значительным не-человеческим интересом – например, почесаться важнее, чем предотвратить гибель 100 000 слонов, – есть веские аргументы против этой позиции, но они не будут в центре моего внимания.

Вместо этого моя цель состоит в том, чтобы возразить против умеренной формы человеческой исключительности, согласно которой  люди условно значат больше, чем животные. Если вы относитесь к тем, кто думает, что мы имеем преимущество перед другими животными из-за наших «более высоких» способностей и «более крепких» связей, то это принятие желаемого за действительное. Слишком много животных, и слишком сильно наши жизни переплетены с их жизнями, чтобы это было правдой. Эта «умеренная» точка зрения не так этична, как вы думаете.

Давайте эти аргументы в пользу человеческой исключительности рассмотрим один за другим, начиная с тех, что основаны на способностях.

Да, у меня более развитая, чем у животных, способность действовать. Я могу отступить от своих убеждений, желаний и поступков и спросить себя, есть ли у меня основания их поддерживать. В результате я могу использовать факты и причины для постановки и достижения долгосрочных целей. Напротив, червь способен делать только то, что естественно для него в данный момент, никогда не останавливаясь, чтобы оценить этот выбор.

Почему эта разница имеет значение? Вероятно, субъекты имеют более широкий круг интересов, чем не-субъекты, при прочих равных условиях. Лишив меня свободы, вы сделали бы плохо, поскольку мне, чтобы жить хорошо, нужно иметь возможность ставить и преследовать свои собственные цели. Наоборот, лишив свободы червя (при надлежащем уходе), вы вряд ли бы причинили ему особый вред, поскольку всё, что ему нужно, чтобы жить хорошо, – это воздух, влага, темнота, тепло, еда и другие черви.

У меня также более развитая, чем у многих животных, способность к благополучию (то есть к счастью, страданию и другим подобным состояниям). Поскольку у меня более сложный, чем у червя, мозг – я могу испытывать больше счастья и страданий в любой момент времени. А так как по сравнению с червем у меня больше и продолжительность жизни – я могу испытать больше счастья и страданий с течением времени. При условии, конечно, что живу достаточно полноценной жизнью.

Почему эта разница имеет значение? Вполне вероятно, что у существ с более развитой способностью к благополучию поставлено на карту больше, чем у существ с менее развитой способностью, при прочих равных условиях. Даже если бы вы сделали плохо, лишив свободы червя, то, лишив свободы меня, вы сделали бы еще хуже. Каждый день заключения наносил бы мне больше вреда, и в целом у меня было бы таких дней больше.

На мой взгляд, аргументы, основанные на способностях, разумны до известной степени. Видовая иерархия требует учета того, как много каждое существо ставит на карту в той или иной ситуации и как наши способности отчасти определяют размер этой ставки. Но эти аргументы далеки от утверждения даже умеренной формы человеческой исключительности. Человеческие и не-человеческие способности значительно совпадают, и установление первенства требует учета и иных факторов.

Прежде всего, у нас не всегда может быть более развита, чем у других животных, способность к действию. Нам всем не хватает способности к рациональному мышлению в раннем возрасте, некоторые из нас теряют ее в позднем возрасте, а у некоторых она вообще остается неразвитой. Между тем, многие животные обладают способностями к запоминанию, эмоциям, узнаванию себя, социальному узнаванию, общению, инструментальному мышлению и многому другому. Таким образом, человеческие и не-человеческие действия на практике существенно совпадают.

Более того, даже если мы обладаем большей, чем другие животные, способностью к действию, эта разница может быть меньше, чем мы думаем. Наши взгляды на свободу действий антропоцентричны в том смысле, что мы относимся к человеческой деятельности как к эталону, с которым следует сравнивать все формы деятельности. Но хотя человеческая деятельность, безусловно, впечатляет, не-человеческая деятельность впечатляет тоже. И если бы мы изучали не-человеческую деятельность по ее собственным правилам, то могли бы обнаружить формы самоопределения, которых  у людей нет.

Точно так же у нас не всегда может быть более развита, чем у других животных, способность к благополучию. Если эта способность является простой функцией от сложности нашего мозга и продолжительности нашей жизни, то у некоторых животных она может быть более развита, чем у нас. Например, у африканских слонов примерно в три раза больше нейронов, чем у людей, и они имеют сопоставимую продолжительность жизни. Следовательно, исходя из такого способа сравнения, эти животные обладают более развитой способностью к благополучию, чем мы.

Более того, даже если наша способность к благополучию больше, чем у других животных, эта разница может оказаться меньше, чем мы думаем. Насколько нам известно, эта способность не является простой функцией от сложности нашего мозга и продолжительности жизни. Мы всё еще находимся в начале изучения разума животных, и может так случиться, что удвоенное количество нейронов будет означать удвоение способности к благополучию, но может возникнуть и иное соотношение.

Проще говоря, аргументов, опирающихся на способности, недостаточно для обоснования даже умеренных форм человеческой исключительности. Если мы думаем, что у людей могут быть сильные интересы, даже когда отсутствует способность к рациональному мышлению (как, конечно, и следует), то нам стоит думать, что и у животных они могут быть. И если мы решаем в пользу людей сомнения в способности испытывать счастье и страдания (что опять-таки следует), то нам стоит делать то же самое и в отношении животных.

Другие факторы также имеют отношение к тому, как мы расставляем приоритеты.

Например, даже если в целом у людей на карту ставится больше, чем у животных, в отдельных случаях бывает иначе. Предположим, вы можете либо спасти человека от незначительной травмы, либо свинью от серьезной травмы. В этом случае, возможно, вам следует спасти свинью.

Другой вариант: даже если у одного человека на карту поставлено больше, чем у одного животного, то эта ставка возможно меньше, чем ставка нескольких животных. Предположим, вы можете спасти от легкой травмы либо одного человека, либо тысячу свиней. В этом случае, вероятно, вы тоже должны спасти свиней.

Наконец, мораль – это нечто большее, чем польза и вред, по крайней мере, на практике. Мы никогда не позволим врачам выращивать людей ради получения их органов, поскольку права «доноров» выше пользы для реципиентов. Почему бы не подумать, что то же самое может быть верно и для животных?

Всё это вызывает серьезные сомнения в исключительности человека. Мы регулярно возлагаем на животных огромное бремя  в обмен на незначительные преимущества для людей. «Вред» для человека от употребления в пищу растений вместо животных ничто по сравнению с вредом, который наносится животному выращиванием на ферме.

Мы также регулярно возлагаем бремя на очень многих живых существ из-за любого человека, получающего от этого выгоду. Мы ежегодно ради еды убиваем не менее триллиона сельскохозяйственных и диких животных, не считая насекомых. Это больше, чем количество людей, вообще когда-либо живших на Земле.

Мы регулярно используем животных так, как никогда бы не позволили себе использовать людей. Дело не только в том, что мы спасаем себя, а не их (хотя и это делаем тоже): речь о том, чтобы мы эксплуатируем и уничтожаем их в глобальном масштабе.

Итог понятен. Даже если мы думаем, что существа с более развитой способностью к действию и благополучию имеют преимущество перед существами, у которых эта способность менее развита, при прочих равных условиях всё равно нужно скептически относиться к тому, что это различие оправдывает нечто подобное нашему нынешнему поведению.

А как насчет аргументов в пользу человеческой исключительности, которые опираются на то, как мы относимся к людям и другим животным?

Многие люди считают, что хотя бы на практике у нас есть как право, так и обязанность расставлять приоритеты для себя и своих сообществ. Я должен позаботиться о себе прежде, чем позабочусь о вас, и должен позаботиться о своей семье прежде, чем позабочусь о вашей. Если мы можем проявлять подобную предвзятость в контексте небольших групп, таких как семья, возможно, мы способны делать то же самое в контексте более крупных групп, таких как виды.

На самом деле некоторые специалисты по этике считают, что аналогия верна не только для видов, но и для других больших групп, таких как поколения. Они полагают, что мы можем «уменьшать ценность» интересов животных и будущих поколений, отчасти потому что у нас более тесные связи внутри вида, чем за его пределами, а отчасти потому что полная справедливость по отношению ко всем разумным существам с настоящего момента и до конца времен будет слишком обременительна.

Такого рода суждения частично касаются наших личных интересов. Если мы позволим морали быть слишком беспристрастной, тогда наши личные интересы будут иметь относительно маленький вес. Но они должны иметь хотя бы относительно умеренный вес, потому что у нас есть право заботиться о себе и нам нужно это делать, чтобы заботиться о других. Таким образом, мы должны позволить морали быть несколько пристрастной, чтобы создать пространство для заботы о себе.

Такого рода суждения также частично касаются наших отношений. У нас есть особые обязанности в контексте особых отношений. Я должен позаботиться о своей семье, прежде чем позабочусь о вашей, потому что у меня есть особые связи в моей семье. И то же самое может быть верно для более крупных групп, таких как виды и поколения. Таким образом, мы должны позволить морали быть несколько пристрастной, чтобы создать пространство и для наших обязанностей в отношениях.

Но даже если мы признаем, что эти утверждения верны и что они распространяются на такие группы, как виды и поколения, мы всё равно должны отвергнуть нашу нынешнюю позицию человеческой исключительности. В разных видах и поколениях гораздо больше особей, чем внутри одного. И наши жизни всё больше связаны между видами и поколениями таким образом, что это имеет важные последствия для наших интересов и отношений.

Предположим, у меня действительно есть обязанность заботиться о своей семье прежде, чем позабочусь о вашей, при прочих равных условиях. Значит ли это, что я могу относиться к вашей семье так, как захочу? Конечно, нет. Было бы неправильно, если бы я брал еду у вашей семьи, чтобы прокормить свою, особенно если у моей семьи и так еды намного больше, чем у вашей. И было бы неправильно, если бы я убил вашу семью, чтобы обеспечить свою человеческим мясом вместо, скажем, риса и бобов.

Эти положения применимы также к видам и поколениям. Люди отнимают ресурсы у животных и будущих поколений, хотя во многих отношениях у нас уже есть гораздо больше, чем у них. 

Мы должны помнить, что у нас есть обязанности в отношениях с другими видами и поколениями. Многие из нас заботятся об их представителях: мне сложно позволить кому-то значить для меня больше, чем моя собака Смоки, и многие родители так же относятся к своим детям, внукам и так далее. И когда наши действия наносят вред животным и будущим поколениям, наша обязанность в этих отношениях уменьшить наносимый ущерб и возместить его независимо от того, заботимся ли мы напрямую о ком-то из их представителей или нет.

Проще говоря, аргументы, основанные на отношениях, не оправдывают нынешние формы человеческой и поколенческой исключительности. Если у нас есть право или обязанность заботиться о себе и своих современниках, даже ради этой цели нам всё равно нужно гораздо лучше обращаться с животными и будущими поколениями. Нам также нужно относиться к ним намного лучше ради них самих, особенно когда наша деятельность наносит им вред. Наши обязанности в этих отношениях простираются намного дальше, чем мы могли бы подумать.

Когда мы объединяем аргументы способностей и отношений, то приходим к удивительному выводу: мы должны не только реже ставить себя в приоритет, но иногда не делать этого вовсе. В конце концов, даже если мы не учитываем интересы животных и будущих поколений, эти популяции всё еще настолько велики, и наша практика всё еще оказывает на них столь сильное влияние, что их интересы могут иметь больший этический вес, чем все наши интересы в совокупности.

Источник