Обнадеживающий пессимизм: есть ли смысл в оптимизме в трудные времена?

В XVII и XVIII веках группа западных философов столкнулась с извечной проблемой зла: вопросом о том, как добрый Бог мог допустить существование страданий в мире. Такие философы, как Пьер Бейль, Никола Мальбранш и Готфрид Вильгельм Лейбниц, а затем такие столпы, как Вольтер, Дэвид Юм и Иммануил Кант, яростно спорили не только относительно того, как можно решить эту проблему — если ее вообще можно решить, — но и относительно того, как говорить о таких мрачных вопросах.

Некоторые из этих аргументов «теодицеи» (попытка оправдать творение) могут показаться устаревшими на современный взгляд, но в эпоху, когда молодые люди ставят под сомнение нравственность появления на свет новых детей, они на удивление актуальны. В конце концов, дело не только в Боге: речь идет о творении и, более конкретно, о том, в какой степени творение может быть оправдано, учитывая беды или «зло», существующие в мире.

Вопрос о творении актуален для нас сегодня. Учитывая всю безмерную неопределенность климатического кризиса, стоит ли дарить жизнь новым детям, не зная, какое будущее их ожидает? И если это оправдано, то есть ли момент, когда это перестает быть таковым? Большинство людей, вероятно, согласятся с тем, что можно представить себе некий мир, в котором созидание было бы аморальным. В какой именно момент жизнь становится слишком плохой или слишком неопределенной, чтобы жить дальше?

В эпоху раннего Просвещения, конечно, не было таких забот о будущем планеты. Но существовало зло, и его было предостаточно. Преступления, несчастья, смерть, болезни, землетрясения и просто превратности жизни. «Учитывая такое зло, — спрашивали философы, — может ли существование быть оправданным?»

Именно от этих давних философских дебатов произошли термины «оптимизм» и «пессимизм», которые так часто используют, а возможно, которыми и злоупотребляют, в нашей современной культуре. «Оптимизм» — фраза, придуманная иезуитами для таких философов, как Лейбниц, с его представлением о том, что мы живем в «лучшем из всех возможных миров». «Пессимизм» последовал вскоре после этого для обозначения таких философов, как Вольтер, чей роман «Кандид» (1759) высмеивал лейбницианский оптимизм, противопоставляя его множеству зол в мире. «Если это лучший из всех возможных миров, — спрашивает герой Вольтера, — то на что же похожи остальные?» (ибо, несомненно, если бы Бог мог создать лучший мир, он бы так и сделал).

Но на самом деле Вольтер не был великим пессимистом: другие философы, такие как Бейль и Юм, пошли гораздо дальше в своем изобличении дурного. Для Бейля, а после него и для Юма, дело не только в том, что жизненных бед больше, чем благ (хотя они верят, что это тоже так), но в том, что они перевешивают их. Жизнь может состоять из равного количества хороших и плохих моментов: проблема в том, что плохие события, как правило, имеют интенсивность, которая тянет чашу весов вниз. По словам Бейля, даже короткий скверный период способен разрушить множество хорошего, подобно тому, как небольшая порция морской воды может испортить бочку пресной. Точно так же в одном часе глубокой печали содержится больше зла, чем добра в шести или семи приятных днях.

В противовес этому мрачному видению такие мыслители, как Лейбниц и Жан-Жак Руссо, подчеркивали блага жизни и нашу способность искать добро во всем, ведь если мы научимся корректировать свое видение, то заметим, что жизнь на самом деле очень хороша. «В жизни людей несравненно больше добра, чем зла, как несравненно больше домов, чем тюрем, — писал Лейбниц. — Мир послужит нам, если мы возьмем его к себе на службу. Мы будем счастливы в нем, если сами того захотим». Как пессимисты считали, что оптимисты обманываются, настаивая на жизненных благах, так и оптимисты считали, что взгляд пессимистов направлен в сторону плохого: каждая сторона обвиняла другую в отсутствии правильного видения.

Таким образом, значительная часть вопроса стала заключаться в следующем: каково правильное видение?

Одна вещь, которая поразила меня, когда я углубилась в эти вопросы, заключалась в том, насколько озабочены и оптимисты, и пессимисты этическими допущениями, лежащими в основе теоретических аргументов. На поверхности вопрос звучал так: можно ли оправдать созидание? Но под ним всегда лежал более глубокий вопрос. Вопрос, столь же этически и эмоционально пропитанный: как говорить о страдании так, чтобы это давало надежду и утешение?

Существуют не только теоретические, но и моральные возражения, которые каждая сторона выдвигает против другой. Главное возражение, которое пессимисты предъявляют оптимистам, состоит в том, что настаивать на том, что жизнь хороша даже перед лицом тяжелых, непреклонных страданий, или утверждать, что мы контролируем свое счастье, что мы будем счастливы, «если захотим» — это значит усугублять наши страдания. Это добавляет к страданиям ответственность за них и обременяет того, кто их испытывает чувством собственной неадекватности. Если жизнь так хороша, то испытания страдальца должны быть делом неправильного видения. И действительно, оптимисты склонны говорить именно так. Вот почему оптимизм, говорят пессимисты, — это жестокая философия. Если он и дает нам некоторую надежду, то не приносит утешения.

В свою очередь, оптимисты предъявляют своим оппонентам равнозначную обеспокоенность. Их возражение пессимистам состоит в том, что, если мы настаиваем на силе, вездесущности и неизбежности страданий, если описываем их во всей глубине и мрачности (как это обыкновенно и делают пессимисты), то это нагромождает страдание на страдание — и это то, что усугубляет страдание, поскольку, как писал Лейбниц, зло удваивается, если ему уделяется внимание, которое следует отвращать от него.

Пессимизм, говорят оптимисты, сам по себе неутешителен. Но более того, он безнадежен.

Вопрос этих философов, таким образом, не только теоретический — хороша или плоха жизнь в целом — но и более конкретный: если встретиться лицом к лицу с тем, кто страдает, что может предложить философия? Что философия может предложить в качестве надежды и утешения?

Политики особенно склонны настаивать на том, что они оптимисты, или даже говорить о «долге оптимизма».

Оба направления мысли имеют одну и ту же цель, но прокладывают разные пути к ней: пессимисты предлагают утешение, подчеркивая нашу хрупкость, признавая, что, как бы мы ни старались, мы можем не достичь счастья не по своей вине. Оптимисты же стремятся вселить надежду, подчеркивая наши возможности, утверждая, что, какими бы мрачными, безрадостными ни были обстоятельства, мы всегда можем изменить направление, мы всегда можем стремиться к лучшему.

В принципе нет причин, по которым нельзя было бы объединить оба пути, и каждый из них служил бы необходимой противоположностью другому, противоядием от яда, которым может стать любой взгляд, если подавать его неразбавленным. Но факт остается фактом: эти первые оптимисты и пессимисты рассматривали друг друга как противоположности. И, по сути, мы тоже так считаем: мы все еще склонны мыслить в бинарных терминах, как будто в жизни есть суровый выбор между оптимизмом и пессимизмом, или, говоря словами Ноама Хомского, между оптимизмом и отчаянием: «У нас есть два варианта. Мы можем быть пессимистами, сдаться и способствовать тому, чтобы произошло самое худшее. Или мы можем быть оптимистами, ухватиться за возможности, которые, несомненно, существуют, и, возможно, помочь сделать мир лучше. Выбор невелик».

Последний пример сам по себе показывает грубость и однобокость нашего использования этих терминов. Оптимизм имеет тенденцию быть положительно заряженным, пессимизм — отрицательно заряженным. Когда мы называем кого-то оптимистом, это, как правило, похвала. Именно поэтому политики особенно охотно настаивают на том, что они оптимисты, или даже говорят о «долге оптимизма». И наоборот, назвать кого-то пессимистом — значит высмеять, осудить, принизить его. «Пессимизм — для неудачников», — так называется одна из книжных новинок.

Но настолько ли безальтернативен наш выбор? Если на дороге пессимизма есть тени, то и на противоположной дороге есть опасности. И это те самые опасности, от которых нас предостерегали старые пессимисты: если мы чрезмерно подчеркиваем свою власть над разумом, жизнью, судьбой, то очень легко оступиться и стать жестокими.

Нам не нужно далеко ходить, чтобы увидеть примеры того, чем может стать оптимизм в его самых мрачных формах. Когда в 2008 году лондонский многоквартирный дом под названием Heygate Estate был продан иностранным инвесторам, его жителей сначала выселили, а затем местный совет предложил курсы осознанности, чтобы справиться с тревогой и стать ответственными за свои несчастья. Если каждый из нас в полной мере контролирует свои психические состояния, то какая может быть причина требовать социальной справедливости? Это теневая сторона, которая примыкает к популярному нарративу: «вы сами ответственны за свое счастье», и подкрепляется тонким ужасом режима социальных сетей, который побуждает нас транслировать свой успех и счастье на весь мир.

Именно в таких случаях проявляется утешительная сила пессимизма: это нормально — быть не в порядке. Подчас мы терпим неудачу, иногда наталкиваемся на твердые стены наших собственных возможностей или границ мира, и утешением может стать напоминание о том, что наши страдания, наша хрупкость — это не наша вина. Что мы страдаем вопреки себе. Что горевать о том, что мы теряем, или еще потеряем, или уже потеряли, может быть правильным.

Мы так быстро приравниваем пессимизм к пассивности, фатализму или отчаянию и отвергаем его на этом основании — ибо, конечно, нам не нужна философия, которая призывает нас сдаться. Но действительно ли это то, что означает пессимизм? Как утверждает Джошуа Фоа Дьенстаг в своей книге «Пессимизм: Философия, этика, дух» (2006), пессимизм отнюдь не ведет к пассивности, он может быть тесно связан с традицией моральной и политической активности, как в случае Альбера Камю, чье мужество и активизм во время Второй мировой войны были пронизаны его пессимистическими взглядами.

Даже самые мрачные пессимисты никогда не говорили, что жизнь будет только хуже или никогда не может быть лучше: это карикатура на пессимизм, набросанная на скорую руку, чтобы отмахнуться от него. Артур Шопенгауэр, самый мрачный из них, не придерживался этой точки зрения. Напротив, он считал, что именно потому, что мы не в силах контролировать ход вещей, мы никогда не можем знать, что нас ждет в будущем: жизнь может стать хуже или лучше: «Пессимист ничего не ожидает». Возможно, в этом не так много надежды, но, тем не менее, это своего рода надежда. Так же как и слабый проблеск, который можно найти среди самых мрачных страниц этих писателей: быстрая, не дающая покоя интуиция, что в черном видении можно что-то найти; что наши глаза могут быть открыты так, как никогда раньше; что мы можем видеть во тьме.

Вот почему обнадеживающий пессимизм может быть не противоречием, а проявлением дикой силы, которую можно использовать только тогда, когда самые темные силы жизни собираются в странную алхимию надежды.

Я думаю об этом в наш век, отмеченный экологическим истощением и опустошением, наводнениями, пожарами и тепличными стенами — призраком климатического кризиса, что окутывает нас. Эта эпоха также отмечена тихим или не очень тихим отчаянием молодых. Та же самая критика, когда-то направленная против пессимистов прошлого, теперь адресуется отчаявшейся молодежи оптимистами технологического развития и сторонниками прогресса, для которых любое рассмотрение простой возможности упадка само по себе является признаком слабости, недостатка воображения, морального изъяна — прежде всего узости взглядов. И поэтому они осуждают протест молодежи — как пессимизм, как фатализм, как «простое» отчаяние. Они критикуют их за мрачность взглядов, называют их заявления преувеличенными, а выступающих — избалованными.

Слишком легко упустить тот факт, что это поколение — первое, выросшее в мире, где климатическая катастрофа не просто маячит на горизонте, а является суровой реальностью — преследует реальное чувство потери будущего, поскольку все вещи, которые, как им говорили, придают жизни смысл, становятся либо бессмысленными, либо проблематичными. Такие вещи, как учиться, найти хорошую работу, остепениться. Но какие профессии еще можно найти? Где будет безопасно обосноваться? Как сказала Грета Тунберг на Парламентской площади в Лондоне в 2018 году: «И почему я должна учиться ради будущего, которого скоро не будет, когда никто ничего не делает, чтобы сохранить это будущее?» Такие вещи, как создание семьи — но если у детей нет будущего, разве можно продолжать род? Даже более тривиальные вещи, такие как саморазвитие, путешествия, уже не являются простыми: насколько важно саморазвитие, если сопоставить его с углеродными затратами на современные путешествия?

Это полное разрушение смысла, которое только сейчас становится для нас очевидным. Существует очень реальное ощущение, что молодые люди переживают не только потерю понятий, но и потерю самого будущего, поскольку все обычные ответы на вопрос о том, что делает жизнь стоящей, становятся все более неопределенными. Они находятся в этой темноте, ищут какую-то надежду, какое-то утешение, и что мы можем им предложить? Конечно, мы можем сделать что-то лучшее, чем дать явно неадекватный ответ (который может быть и откровенной ложью), заверив их, что все будет хорошо, ведь мы знаем, что есть все шансы, что этого не произойдет.

Любые грубые заявления об оптимизме были бы более чем неуместны, это была бы ложь, которая никого не обманет, и в первую очередь обостренные моральные чувства молодежи. Молодые люди видят сквозь пустые обещания и заверения политиков и чувствуют гнев, который, как мы знаем, оправдан. Если мы говорим им, что все будет хорошо, это не просто пустые слова: это неспособность серьезно отнестись к их опыту. А это, как сказали бы нам пессимисты, единственное, что гарантированно усугубит их страдания.

Но если грубый оптимизм не справляется, может ли пессимизм быть лучше? Я предположил, что пессимизм может иметь ценность. А можем ли мы пойти дальше? Может ли он быть, по сути, добродетелью?

Для некоторых само понятие добродетели пессимизма может показаться абсурдным. Например, мы можем согласиться с мнением Юма о том, что признаком любой добродетели является то, что она полезна и приятна либо для того, кто ею обладает, либо для других. Но, конечно, пессимизм не является ни полезным, ни приятным. Он не полезен, утверждают авторы, потому что делает нас пассивными, угнетает не только нас самих, но и «наше чувство возможного», как сказала Мэрилинн Робинсон о культурном пессимизме в частности. И это не радует, поскольку усиливает наши страдания, заставляя сосредоточиться на плохой стороне жизни, а не на хорошей (или так считали такие заядлые оптимисты, как Лейбниц и Руссо). Поэтому неудивительно, что некоторые исследования предполагаемых «образцов морали» выявили позитивность, надежду и оптимизм среди характеристик, которые были общими для этих людей.

Обнадеживающий пессимизм прорывается сквозь заржавевшую дихотомию оптимизма и пессимизма. Именно это отношение, эта перспектива представлена людьми, которые своим примером дают утвердительный ответ на вопрос, поставленный Полом Кингснортом: «Возможно ли видеть будущее как нечто темное и еще более темное, отказаться от ложных надежд и отчаянного псевдооптимизма, не впадая в отчаяние?»

Нужно избегать не столько пессимизма, сколько безнадежности, фатализма или сдачи. Даже отчаяния не нужно полностью избегать, поскольку оно тоже может заряжать энергией и побуждать нас стремиться к переменам, но мы должны избегать такого отчаяния, которое приводит нас к краху. Это не то же самое, что пессимизм, который представляет собой просто мрачный взгляд на настоящее и будущее и не подразумевает потери мужества или настойчивости в стремлении к лучшему: напротив, часто это именно те дары, которые может дать пессимизм.

Можно быть глубоким, мрачным пессимистом, оказаться в холодных тисках отчаяния, но при этом не терять надежду (а это может быть только надежда) на то, что лучшее еще может прийти. Это такая надежда, которая покупается дорогой ценой. Она не приходит легко, а высекается из болезненного видения, которое может быть просто признанием всех страданий, которые может нести и несет жизнь. Если уж на то пошло, пессимисты научили меня вот чему: в глазах, полных этой тьмы, все равно может быть странная сокрушительная открытость, как в распахнутой двери, чтобы добро вошло в жизнь. Поскольку все вещи неопределенны, то и будущее тоже, и поэтому всегда есть возможность перемен к лучшему, как и к худшему.

Чтобы смотреть открытыми глазами на реальность перед нами, требуется мужество

Это само по себе моральная позиция: та, что приветствует добро, когда оно дается, и побуждает его продолжать свой путь, но также признает зло, не объясняя его и не перегружая волю тех, кого оно сокрушает на своем пути. Иногда мы не в силах изменить мир так, как нам хотелось бы, и признание этого может быть как величайшим усилием, так и величайшим утешением, не отнимая при этом стремления отдать делу все свои лучшие и самые главные силы.

Источник