Кейт Чен: может ли язык влиять на способность людей делать сбережения?

Глобальный экономический финансовый кризис усилил общественный интерес к одному из старейших вопросов в области экономики, возникшему еще до Адама Смита. А именно, почему страны с, казалось бы, одинаковой экономикой и учреждениями ведут себя по-разному, когда дело касается сбережений?

Многие блестящие экономисты посвятили всю свою жизнь этому вопросу, и эта область науки добилась огромных успехов, и мы понимаем многое в этом вопросе. Сегодня я собираюсь поговорить с вами об интригующей новой гипотезе и некоторых удивительно веских новых выводах, к которым я пришел, касающихся связи между структурой языка, на котором вы говорите, и тем, насколько вы склонны делать сбережения. Я расскажу вам немного о доле сбережений, о языке, а затем я свяжу их друг с другом.

Давайте начнем со стран-членов ОЭСР, Организации экономического сотрудничества и развития. Большинство стран ОЭСР относятся к наиболее богатым и промышленно развитым странам мира. Вступая в ОЭСР, они подтверждали признание принципов демократии, свободной рыночной экономики и свободной торговли. Несмотря на такое сходство, они очень по-разному делают сбережения.

Так из левой части этого графика видно, что многие страны ОЭСР откладывают ежегодно более четверти от своего ВВП, а в некоторых странах ОЭСР — более трети от своего ВВП. Крайняя с правой стороны среди стран ОЭСР — Греция. Можно видеть, что в течение последних 25 лет Греции удавалось откладывать едва ли более 10% от своего ВВП. Заметьте, что непосредственно за ней следуют США и Великобритания.

Как же эти огромные различия в доле сбережений могут быть связаны с языком? Я расскажу вам немного о фундаментальных различиях между языками. Лингвисты и когнитивисты давно уже изучают этот вопрос. И тогда я проведу связь между этими двумя аспектами поведения.

Многие из вас, наверно, уже заметили, что я китаец. Я вырос на Среднем Западе США. Довольно рано я осознал, что из-за китайского языка я был вынужден говорить и думать о семье совсем по-другому.

Почему? Приведу пример. Предположим, я говорю с вами и представляю вас своему дяде. Вы точно поняли то, что я только что сказал на английском языке. Но если бы мы говорили друг с другом на китайском, я бы этим не отделался. Такую ограниченную информацию было бы невозможно передать. Мой язык вынудил бы меня, вместо того, чтобы сказать вам просто «Это мой дядя», сообщить вам огромное количество дополнительной информации. Мой язык вынудил бы меня сказать, с какой стороны он мне приходится дядей — с материнской или с отцовской, стал ли он дядей в результате брака или кровного родства и, если этот человек — брат моего отца, старше он или моложе него. Без этой информации невозможно выразиться по-китайски. И если я хочу выражаться правильно, китайский язык вынуждает меня постоянно думать о ней.

Это бесконечно поражало меня, когда я был ребенком, но теперь меня как экономиста поражает еще больше то, как по-разному различные языки говорят о времени. Например, если я говорю по-английски, я должен грамматически по-разному говорить о прошедшем дожде: «Вчера шел дождь», о дожде в настоящий момент: «Сейчас идет дождь» и о будущем дожде: «Завтра будет дождь» В английском требуется намного больше информации о времени событий. Почему? Потому что необходимо изменить слова, говоря: «Будет дождь» или «Пойдет дождь». На английском просто недопустимо сказать: «Завтра идет дождь».

В противоположность этому, на китайском языке вы бы сказали именно так. Говорящий на китайском может сказать нечто очень странно звучащее для англоязычного. Он может сказать, «Вчера идет дождь», «Сейчас идет дождь», «Завтра идет дождь». Если призадуматься, в китайском языке время не делится на промежутки так, как это постоянно происходит в английском, когда правильно выражаешься.

Наблюдается ли такая разница только между очень удаленными языками, вроде английского и китайского? На самом деле, нет. Многие из вас знают, что английский язык принадлежит к германской ветви. Возможно, вы не знаете, что английский на самом деле стоит особняком. Это единственный язык германской ветви, вынуждающий говорить так о времени. Например, на большинстве других германских языков свободно можно сказать о дожде, который будет завтра, таким образом: «Morgen regnet es», что на английском было бы буквально: «Завтра идет дождь»

Это привело меня, поведенческого экономиста, к интригующей гипотезе. Может ли то, как вы говорите и думаете о времени, влиять на ваше поведение во времени? Те, кто говорят на английском языке, имеющем будущее время, каждый раз, когда говорят о будущем или о будущем событии, грамматически вынуждены отделять его от настоящего и ощущать как нечто отличающееся. Предположим, что это ощущение разницы заставляет человека отделять будущее от настоящего каждый раз, когда он говорит. Если это так, и из-за этого будущее ощущается более отдаленным и отличным от настоящего, человеку будет труднее делать сбережения. Если, с другой стороны, вы говорите на языке, не имеющем будущего времени, вы говорите одинаково о настоящем и о будущем. Если это слегка способствует тому, что вы ощущаете их одинаковым образом, вам будет легче делать сбережения.

Это странная теория. Я профессор, мне платят за создание странных теорий. Но как бы вы проверили такую теорию? Я обратился к литературе по лингвистике. Интересно, что есть места по всему миру, где говорят на языках, не имеющих будущего времени. Говорят на языках, не имеющих будущего времени, и в Северной Европе. Интересно, что когда вы начинаете анализировать данные, оказывается, что по всем миру все те, кто говорят на языках, не имеющих будущего времени, в основном делают наибольшие сбережения.

Чтобы вы увидели это, давайте вернемся к графику ОЭСР, о котором мы говорили. Видно, что эти столбики систематически выше и систематически находятся левее, чем те столбики, которые соответствуют членам ОЭСР, говорящим на языках, имеющих будущее время. Какова здесь разница в среднем? 5% от ВВП в год. За 25 лет это сильно сказывается на благосостоянии нации.

Все это наводит на мысли. Страны могут отличаться во многих отношениях, так что иногда очень-очень трудно учитывать все эти возможные различия. Однако я продемонстрирую вам, чем я занимался в последний год. Я попытался собрать большое количество данных, к которым мы как экономисты имеем доступ. Я попытаюсь избавиться от всех этих возможных различий, в надежде нарушить эту связь. В итоге, как я ни старался, у меня не получилось ее нарушить. Я продемонстрирую вам, до какой степени это можно делать.

Один из способов — собрать большое количество данных из разных стран мира. Возьмем проект Исследование здоровья, старения и выхода на пенсию в Европе. По нему вы видите, что европейские семьи пенсионного возраста чрезвычайно терпеливо относятся к тем, кто проводит опрос. Представьте себе, что вы пенсионер в Бельгии и кто-то подходит к двери вашего дома. «Простите, вы не возражаете, если я изучу, какими акциями вы владеете? Не знаете ли вы, сколько стоит ваш дом? Вы можете сказать мне это? Есть ли у вас коридор длиной в более чем 10 метров? Если есть, мог бы я измерить, сколько времени у вас займет пройти по этому коридору? Могли бы вы сжать это устройство как можно сильнее в своей ведущей руке, чтобы я смог измерить вашу силу хвата? Могли бы вы подуть в эту трубку, чтобы я измерил объем ваших легких?» Опрос занимает целый день. Рассмотрим его в сочетании с демографическим и медицинским опросом, проведенным в Африке Агентством США по международному развитию, который позволяет определять даже ВИЧ-статус семей, живущих, например, в сельских районах Нигерии. Имеется также Всемирный опрос о ценностях, в котором исследуются политические взгляды и, к счастью для меня, склонность к сбережениям среди миллионов семей в сотнях стран по всему миру.

Если скомбинировать все эти данные, получается вот такая карта. В девяти странах мира имеются одновременно большие группы местного населения, одна из которых говорит на языке, имеющем будущее время, а другая — на языке, не имеющем будущего времени. Я подберу пары семей, которые статистически одинаковы по всем доступным мне параметрам, а затем я исследую, имеется ли зависимость между языком и сбережениями, даже после учета всех этих параметров.

Какие характеристики мы можем учитывать? Я буду подбирать семьи по стране рождения и жительства, и по демографическим параметрам — полу, возрасту, по уровню дохода в пределах их собственной страны, по их образованию, по семейному составу. Оказывается, в Европе есть шесть различных способов находиться в браке. Я сортирую их самым детальным образом и по религии — в мире есть 72 категории религий — вот какова степень детализации. Существует 1,4 млрд различных состояний, в которых может находиться семья.

Практически все, что я расскажу вам теперь, будет касаться только сравнения этих почти одинаковых семей. Мы теперь близки, насколько это возможно, к мысленному эксперименту по нахождению двух семей, живущих в Брюсселе и одинаковых по всем этим параметрам, но одна из них говорит на фламандском, а другая — на французском. Или двух семей, которые живут в сельской местности в Нигерии, и одна из них говорит на хауса, а другая — на игба.

Теперь, после учета такого количества деталей, делают ли больше сбережений те, кто говорят на языке, не имеющем будущего времени? Да, говорящие на языке, не имеющем будущего времени, даже после такого учета деталей на 30% чаще заявляют, что сделали сбережения в произвольном году. Накапливается ли эффект с годами? Да, говорящие на языке, не имеющем будущего времени, имея постоянный доход, выходят на пенсию, имея на 25% больше сбережений.

Можем ли мы расширить эти данные? Да — мы как экономисты собираем много данных, касающихся здоровья. Как связано здоровое поведение со сбережениями? Возьмем курение, например. В сущности, курение противоположно сбережениям. Сбережения связаны с неудобствами сейчас ради удовольствия в будущем, а курение — как раз наоборот. Это — удовольствие в настоящий момент в обмен на неудобство в будущем. Здесь мы бы ожидали противоположного результата. И так оно и оказалось. Говорящие на языках, не имеющих будущего времени, на 20-24% реже курят в произвольный момент времени, по сравнению с идентичными семьями, и вероятность того, что они будут страдать ожирением к моменту выхода на пенсию, на 13-17% ниже, и они на 21% чаще говорят, что использовали презерватив во время последнего полового акта. Я мог бы продолжить перечисление возможных различий. Почти невозможно обнаружить склонности к сбережениям без такой зависимости.

Я и мои коллеги по лингвистике и экономике в Йельском университете только начинаем исследование того, как эти тонкие воздействия вынуждают нас в большей или меньшей степени думать о будущем при разговоре. В конечном итоге мы хотели бы, когда мы поймем, как эти тонкие эффекты могут влиять на принятие решений, быть в состоянии подсказать людям, как сознательно делать больше сбережений и более сознательно инвестировать в свое собственное будущее.

Перевод: Наталья Саввиди
Редактор: Александр Автаев

Источник