Философия превращается в головоломку для тесного круга посвященных, считает Эбигейл Туленко, аспирант Гарвардского университета. В своем эссе она объясняет, почему фольклор и устные истории превосходят философию в поиске истины.
В детстве меня и пугала, и восхищала венгерская народная сказка «Красавица Ибронка». Чтобы узнать истину, юная Ибронка должна была привязать себя веревкой к дьяволу. Сейчас, занимаясь философией, я думаю, что сделала то же самое. Я все еще верю в способность философии найти истину, но осознаю, что связала себя с академическим наследием, терзаемым грозными демонами.
Эти демоны академической философии предстают в известных обличиях: исключительность, гегемония, поддержание мифа об индивидуальной гениальности. Как отмечает специалист по этике Джилл Эрнандес, философия меняется медленнее, чем родственные ей гуманитарные дисциплины: «Это может стать сюрпризом для многих… учитывая, что теология и, конечно, религиоведение, как правило, инклюзивны, а философия сопротивляется инклюзии иных голосов». Одновременно философия становится все более специализированной из-за давления профессионализации. Академики сосредотачиваются на все более узких темах, чтобы развивать уникальные ниши, и в результате то, что когда-то было дисциплиной, ищущей ответы на фундаментальные вопросы человечества, превращается в запутанную головоломку для небольшой группы посвященных.
Философы все чаще подчеркивают исключительность философии, которая противоречит ее всеобщности и универсальности. Как замечает профессор философии Джей Гарфилд, «игнорировать все, что не написано в евросфере», так же нерационально, как «читать только философию, опубликованную по вторникам». И все же академическая философия в значительной степени сделала именно это. Только в последние несколько десятилетий в мейнстрим стали вливаться работы женщин и незападных мыслителей. Если философия стремится проникнуть в природу таких универсальных тем, как реальность, мораль, искусство и знание, она должна принимать вклад от тех, кто выходит за рамки узкого академического.
Мне кажется, одна из возможных дорог — это путешествие назад в детство, к историям, подобным сказке про Ибронку. Фольклор — это подзабытое хранилище философских размышлений и голосов, находящихся за рамками традиционного канона. Фольклор предоставляет модель для новых подходов, которые напрямую отвечают проблемам современной академической философии. Если, подобно Ибронке, мы оказываемся связанными с дьяволом, одним из способов освободиться от этого может стать рассказывание сказки.
Фольклор возник и развивался устно, процветая за пределами элитных и грамотных групп. Сказку рассказать мог любой, у кого есть в запасе история. Рискую сказать очевидную вещь, но сердце фольклора — это народ. В частности, женщины (пожилые женщины низкого статуса) исторически были главными создательницами и хранительницами фольклора. В любой культуре фольклор выдвигал на первый план те группы, которые оставались незаметными, а, поскольку мы пытаемся расширить канон философии, стоит сказать о том, что фольклор является богатым источником мыслей по философским темам с точки зрения тех, кто в значительной степени игнорировался долгое время.
В своей поэме «Загадка мастерских» Киплинг описывает первый набросок Адама, нацарапанный палочкой на земле Эдема:
Был рисунок нетвёрд, но художник был горд
(честолюбье – коварное чувство!).
«Очень мило, – Нечистый шепнул меж ветвей. –
Слушай, парень, а где же Искусство?»
(Перевод Евгения Фельдмана)
Мы можем перефразировать вопрос: а где же в фольклоре философия? Чтобы ответить на него, нужно дать хотя бы приблизительно определение философии. Это сложно, но если бы меня спросили об этом, я обратилась бы к «Метафизике» Аристотеля: «именно благодаря своему удивлению люди и сейчас начинают, и в первый раз начали философствовать». На мой взгляд, философия — это способ чудесного взаимодействия, практика, которой можно заниматься в академических работах, в теологических текстах, в историях, в молитве, в разговорах за обеденным столом, в молчаливых размышлениях и в действии. Именно это чувство удивления влечет нас к тому, чтобы проникнуть за пределы внешних проявлений и по-новому взглянуть на реальность.
Неудивительно, что одно из решений кризиса философии может быть найдено в опыте детства.
В детские годы мы видим мир особыми глазами, наиболее остро переживая удивление. Когда мы слышим, как ребенок задает свои «почему?», мы не можем вспомнить о том, насколько чудесным и загадочным для нас самих когда-то был этот вопрос. Чудо и сказки связаны друг с другом. Wundermarchen — оригинальное немецкое слово для сказки — буквально переводится как «чудесная сказка». В большинстве культур сказки предшествуют широким социальным различиям между взрослыми и детскими развлечениями. Но поскольку другие более яркие развлечения в значительной степени захватили сферу взрослых, сказки сохранили свое очарование для детей. Они говорят на языке ребенка. Они озадачивают, удивляют и преследуют. Они заставляют нас спрашивать «почему?». И они предлагают нам новые способы реагирования на реальность.
Вот что писал философ Гарри Франкфурт:
«Вряд ли уместно характеризовать эти вещи просто как озадачивающие. Они поразительны. Они есть чудеса. Реакция, которую они вызывают, должна быть более глубокой и тревожной, чем просто — как говорит Аристотель — «удивление, что дело обстоит так». Она должна резонировать с чувствами тайны, сверхъестественного, благоговения».
Удивление, страх и благоговение — старые друзья. Как и любой католический школьник, я узнала, что «страх Божий» — это просто другое название для «удивление и благоговение». Кажется, фольклор и философия встречаются на этом пересечении, где удивление и страх сходятся во что-то одновременно тревожное и чудесное. Фольклорист Мария Татар пишет, что в мире сказки «может случиться все, что угодно, и то, что происходит, часто настолько поразительно… что вызывает потрясение». Фольклор и философия — компаньоны по части таких потрясений. Философия требует от нас, чтобы мы столкнулись с глубочайшими тревогами и стремлениями человечества. Она глубоко обеспокоена нашими содроганиями и вздохами. Фольклор, наполненный призраками и лесами, возможно, является самым масштабным историческим перечислением этих страхов.
Фольклорист Реэт Хийемяэ идет еще дальше и утверждает, что именно «человеческий страх вызвал возникновение и формирование фольклорных явлений». Фольклор — это творческая попытка осмыслить необъяснимое. Настраиваясь на то, что нас пугает, мы узнаем, кто мы есть. И если мы хотим узнать, что нас пугает, первое место, куда стоит отправиться, — это Лихолесье.
И философия, и фольклор вызывают чувство чудесного страха и поразительного благоговения. Они определяют двойную цель, сформулированную психиатром Бруно Беттельгеймом. По его мнению, цель фольклора — помочь нам не просто жить от момента к моменту, а достичь истинного осознания нашего существования. Как и в философии, речь здесь идет о поиске истины, который заключается в осмысленном отношении к структурам привычной реальности, что поможет воспринимать мир как нечто большее, чем просто декорации. Вторая часть цели — хорошо прожитая жизнь, в которой интеллектуальные и философские изыскания служат жизненному опыту.
Наиболее очевидное применение фольклора, соответствующее этим целям, — этика. Большинству из нас знакомы морали в конце детских сказок. Один из самых ценных аспектов этого художественного средства — центрирование маргинализированных голосов в моральных дебатах. Альтернативные способы отделения правильного от неправильного требуют альтернативных проводников, возможно, дискредитированных или забытых. Если философия действительно находится в кризисе отчасти из-за узко ограниченной демографической группы «проводников», фольклор — это богатое место для поиска новых. Беттельгейм также предполагает, что народные сказки нормативно нагружены на самом фундаментальном уровне:
Толкин, обращаясь к вопросу «Правда ли это?», замечает, что «на него нельзя отвечать поспешно или праздно». Он добавляет, что гораздо более реальным для ребенка является вопрос: «Был ли он добрым? Был ли он злым?» То есть, ребенок больше озабочен тем, чтобы ясно определить Правую и Неправую стороны. Прежде чем ребенок сможет познать реальность, у него должна быть некая система отсчета, чтобы оценить ее. Когда он спрашивает, является ли история правдой, он хочет знать, вносит ли эта история что-то важное в его понимание и может ли она сказать ему что-то важное относительно его самых больших забот.
Перечитывая фольклор, легко найти истории, которые хорошо соответствуют нашим современным проблемам – многие даже отражают структуру основных этических мысленных экспериментов. Например, в традиционной русской былине про Илью Муромца герой должен выбрать между помощью царю в далекой стране, чье королевство терзают драконы, и возвращением на родину, которая которая находится в менее острой нужде. В этом сюжете возникают темы предвзятости и общности. Преобладает ли большая нужда над предвзятостью по отношению к собственной семье, нации, обществу?
Подобные параллели можно увидеть во многих известных мысленных экспериментах в современной этике. Прыгает ли человек с пирса, чтобы спасти тонущую женщину, управляет ли трамваем или портит новую обувь в пруду, чтобы спасти ребенка. Философы уже давно озабочены тем, как расходятся наши обязательства по отношению к близкому и далекому. Если они взаимоисключающие, следует ли спасать жизнь своего друга или незнакомца?
Другой яркий пример можно найти в гаитянской народной сказке «Папа Бог и генерал Смерть». Эта сказка предлагает аргумент в защиту смерти. Папа Бог утверждает, что люди любят его больше, чем Смерть, потому что он дает им жизнь, в то время как Смерть только отнимает ее. Чтобы доказать это, Папа Бог просит у местного жителя воды. Услышав, что он Бог, человек отказывает ему в питье и объясняет, почему предпочитает Смерть Богу:
Потому что у Смерти нет любимчиков. Богатые, бедные, молодые, старые — все для нее одинаковы… Смерть забирает из всех домов. А ты отдаешь всю воду нескольким людям, а мне оставляешь осла и 10 миль, которые я должен на нем проехать ради одной капли.
Эта история переворачивает наши предположения с ног на голову, наглядно споря с общепринятым предположением, что смерть — это моральное зло. В своей универсальности смерть на самом деле является формой справедливости.
Во многих культурах фольклор имеет огромное этическое значение. Например, ученые Олуволе и Адесина Кокер утверждают, что в культуре йоруба фольклор играет большую роль в «создании законов, регулирующих внутриличностные и межличностные отношения, общинную сплоченность, этический режим и систему правосудия». Они называют эти отношения «народным правом», объясняя, что фольклор функционирует как подобная закону этическая система, которая лежит в основе социальных практик. Они также подчеркивают, что фольклор является «путем к экзистенциальной философии среди йоруба», поскольку этические дилеммы в первую очередь исследуются через историю. Йоруба давно воспринимают фольклор всерьез — как источник этических рассуждений.
Помимо этики, фольклор затрагивает все ветви философии. Что касается его метафизического значения, ярким примером является буддийский фольклор. Когда дхарма — грубо говоря, конечная природа реальности — «интериоризирована, она наиболее естественно преподается в форме народных историй: джатаки в классическом буддизме, коаны в дзен», пишет учитель дзен Роберт Айткен Роши. Философы Цзин Хуан и Джонардон Ганери предлагают увлекательный философский анализ буддийской народной сказки, по-видимому, датируемой 3-м веком до н. э., которую они перевели как «Это я?». Они утверждают, что сказка конструирует метафизическую дилемму, похожую на мысленный эксперимент Плутарха «корабль Тесея», побуждая нас усомниться в природе личной идентичности:
В этой истории рассказывается о злополучной встрече путешественника с парой демонов, один из которых несет тело человека. Когда первый демон отрывает одну из рук мужчины, второй демон отрывает руку тела и использует ее в качестве трансплантата. Это развлечение продолжается до тех пор, пока все тело мужчины не оказывается заменено. Человек должен ответить на вопрос: «Кто я такой теперь?»
Эта история проверяет нашу интуицию о взаимоотношениях частей и целого. В какой момент масса частей становится человеком? Какие виды материальной замены влекут за собой изменение идентичности?
Сказка предлагает четыре возможных ответа на дилемму: является ли замененное тело изначальным человеком?
1) Да, это человек.
2) Нет, это не человек.
3) Это и человек, и не человек.
4) Это ни человек, ни не человек.
Каждый из этих вариантов приводит к некоторой абсурдности.
Этот неортодоксальный подход к эпистемологии вдохновил логика Грэма Приста на понятие «диалетеизма», которое постулирует связность «диалетеев» — предложений, включающих утверждение и его отрицание. Развитие диалетеизма показывает пример, когда древние сказания уже сыграли ключевую роль в оспаривании ранее не подвергавшихся сомнению эпистемических предположений. Какие еще философские идеи могут быть погребены в фольклоре? Какие новые вопросы они могут задать и как они могут расширить наше понимание объема доступных ответов?
Затем возникает вопрос методологии: столкнувшись со сказкой, как бы поступил сочувствующий философ? Сказки, как правило, не дают нам аргументов, аккуратно упакованных в форме предпосылки-вывода. Нам нужно провести интерпретативную работу, чтобы понять контекст. Возможно, философы плохо подготовлены к выполнению этой работы в одиночку — и тем лучше! Междисциплинарное взаимодействие расширяет наши исследования и обогащает всех участников. Как было бы замечательно, если бы факультеты сотрудничали чаще, если бы мы видели статьи, написанные совместно фольклористами и метафизиками, если бы наш поиск истины вышел за рамки бюрократических академических разделений и повел нас по извилистым тропам историй, тропам, которыми мы делились в детстве, но давно об этом забыли.
Но прежде чем мы наточим карандаши для поиска доказательств, я бы предложила своим коллегам-философам быть открытыми к альтернативным подходам к взаимодействию с философскими идеями. Не поймите меня неправильно, я люблю форму «предпосылка-вывод» так же, как и любая другая девушка (и, вероятно, гораздо больше, если только эта девушка не является аспиранткой по метафизике). Но было бы явно нерационально предполагать, что все философское понимание записано в этой форме. (А мы, любители доказательств, как известно, ненавидим иррациональность.)
В народных сказках мы не всегда можем найти аргументы, по крайней мере, в их типичном толковании. Это не признак философского бессилия. Европейский уклон канона имеет тенденцию отдавать предпочтение определенной аргументативной структуре. Однако истории не являются чем-то новым для философии: Платон, Ницше и Кьеркегор были яркими рассказчиками. Сегодня даже самая методологически жесткая аналитическая философия не застрахована от соблазна повествования. Просто взгляните на описание Беттельгеймом функции сказок, которое можно ошибочно принять за описание современного мысленного эксперимента:
Для сказок характерно краткое и конкретное изложение экзистенциальной дилеммы, которая позволяет подойти к решению проблемы в ее наиболее существенной форме.
Несмотря на общий упадок философской традиции, рассказывание историй остается для нее характерным занятием. Но там, где структура фольклора расходится с философией, возможно, начинается его более полезная сторона. Фольклор полон магических метаморфоз, и мы позволяем ему это мощное расширение канона, которые выходит за рамки простого дополнения к методологической трансформации.
Фольклор представляет собой новую модель исследования, которая имеет силу преобразовывать дисциплину изнутри самыми захватывающими способами. Как может выглядеть философия за пределами академичности? Как фольклор проливает свет на альтернативные способы рассуждения, как он расширяет диапазон ответов?
Исследователь Платона Людвиг Эдельштейн отмечал, что повествование играет важную объяснительную роль: рассказывая истории, мы «противопоставляем колдовству колдовство». Он утверждал, что поиск смысла реализуется лучше всего, когда мы задействуем как рациональную, так и эмоциональную природу. Поскольку обе эти части человеческой души в равной степени являются философией, истории являются ценным инструментом для передачи идей с максимальным воздействием.
Эта ценность играет важную роль, поскольку мы стремимся расширить сферу влияния философии и вывести ее за пределы группы узких специалистов. Фольклор является средством широкого действия — он выходит за классовые и образовательные рамки. Как заметил Карел Чапек, настоящая народная сказка не записывается собирателем фольклора, а рассказывается бабушкой своим внукам. Она предназначена для широкого участия, а ее знакомая и развлекательная структура делает сложные идеи доступными для широкого круга аудиторий в различных дисциплинах и за пределами академической среды.
Еще одной примечательной чертой фольклора является его нацеленность на коллективность. Для большинства слово «философия» вызывает в памяти родословную гениев: все эти ваши Аристотели, Сартры, Канты. Дисциплина атомистически оценивала индивидов, помещая их революционные вклады в вакуум. В последние годы многие бросили тень на этот нарратив. Социолог Сал Рестиво заявляет: «Дайте мне гения, и я дам вам социальную сеть». Все больше наблюдается тенденция к признанию прогресса как вопроса сотрудничества, а не атомистического владения.
В сборнике эссе о североамериканских сказках «Сидя у ног прошлого» (1992) Стив Сэнфилд пишет: «У этих историй нет владельца… Они меняются каждый раз, когда их рассказывают». Сказки по своей сути являются коллективными, не имея единого автора. Слушатели изменяют истории, неверно их запоминают, приукрашивают и меняют смысл с каждым пересказом. Сказки — это способ коллективного мышления.
Поколенческая модель фольклора также контрастирует с давно оплакиваемой слепотой академической философии к собственной историчности, контексту и случайности. Как заметил литературовед Карл Крёбер:
Все значимые повествования предназначены для пересказа – даже несмотря на то, что каждый пересказ – это создание истории заново. Таким образом, история может сохранять идеи, верования и убеждения, не позволяя им затвердевать в абстрактную догму. Повествование позволяет нам проверять наши этические принципы на уровне воображения, где мы можем вовлекать их в неопределенности и путаницу случайных обстоятельств.
Фольклор историчен, но открыт для изменений и находится в движении. Сказки развиваются, принимая новый вклад от каждого нового рассказчика, и все же в том, что сохраняется, мы можем наблюдать вневременные мысли. В этом смысле фольклор превосходит европейскую философскую модель, которая может скрывать более широкую историю идей в своем настойчивом стремлении к абстрактному и индивидуальному поиску всеобщего. Пересказывание историй обеспечивает тщательно изученный путь к тому, что можно назвать всеобщим. Фольклор отражает и то Сейчас, из которого он рассказывается, и то, что сохраняется на протяжении веков. Если перефразировать Крёбера, фольклор мягко сохраняет идеи. Это как поставить цветы в вазу, а не засушить их — поток повествования всегда движется, всегда течет, поэтому идеи остаются свежими и не становятся хрупкими.
То, как заканчивается сказка про красавицу Ибронку, всегда трогало меня. Она стоит на деревенском кладбище, молодая девушка, сражающаяся с дьяволом. Кажется, что вот-вот она закричит, побежит или начнет драться. Вместо этого она рассказывает ему историю, в которой заключена правда. И только после этого дьявол побежден, а его жертвы оживают.