В Сан-Франциско, как я убедилась во время поездки туда весной этого года, существует проблема с людьми. Не проблема с бездомными, или с тем, что люди увлечены технологиями, а проблема с отсутствием людей. Когда в солнечный день я шла от своего отеля к набережной Эмбаркадеро, пустынные улицы навевали мысли об апокалипсисе. Прохожие (одно из непременных обстоятельств городской жизни) здесь встречались так редко, что это вызывало странное ощущение тревоги. Я видела людей, которые выглядели неважно после долгой жизни на улице, но причина моих ощущений скрывалась не в этом. Количество людей на улицах — это то, что позволяет нам чувствовать безопасность в городе. И радость, и печаль городских улиц в том, что мы никогда не остаемся одни, даже когда нам этого очень хочется. В Сан-Франциско все было не так.
Поэтому я пришла в недоумение, когда недавно прочитала об эксперименте, проводимом в городе, с такси без водителя. Во время того визита мне пришлось перешагнуть через двух человек, которые, судя по всему, были под воздействием наркотиков, я видела слишком много заколоченных витрин и однажды буквально вляпалась в экскременты. Общение с живыми (а иногда и болтливыми) водителями такси совершенно точно было наименьшей из моих проблем в Сан-Франциско.
Зачем городу, где царит столь страшное одиночество, понадобились такси без водителя? Для кого таксисты были настолько ужасной помехой, что стоило искоренять целую профессию рабочего класса, существовавшую с первых дней появления автомобиля? Как мы дошли до того, что общение с ближним — это проблема, а не отличительная черта нашей короткой жизни?
Когда в один совершенно ясный сентябрьский день самолеты врезались в башни-близнецы, мне было 24 и я только начинала свою взрослую жизнь в Нью-Йорке. Я со слезами на глазах разговаривала с коллегами, а потом пошла домой и плакала вместе с соседкой по комнате. Не от страха, а от настоящего шока и глубокого сопереживания. Почти 3000 человек погибли, в самый обычный день. Мы с друзьями не знали никого из них, но все они казались знакомыми: официант из ресторана в одной из башен «Windows on the World», секретарь со Стейтен-Айленда, трейдер, который учился в том же колледже, что и вы, пожарный из Сансет-Парка. Мы боялись спускаться в метро, но ходили пешком, ездили на машине или на автобусе, чтобы навестить друг друга. Все что угодно, лишь бы не оставаться в одиночестве, оплакивая людей, которые были чужими, но не незнакомцами.
Когда пришло время «возвращаться к нормальной жизни», никто не знал, как это сделать; все казалось слишком быстрым. Ни мемориал, ни световая инсталляция не могли смягчить трагедию. И все же мы пытались. Это было необходимо.
Двадцать лет спустя пришла другая беда. Ее приход был не столь внезапным, как падение захваченного самолета, но стремительным, словно чума. И унесла она не тысячи, а миллионы жизней по всему миру. В отличие от 11 сентября, большинство людей лично знают тех, кто пережил потерю из-за COVID.
И все же на этот раз не было предпринято никакой реальной попытки объявить всеобщий траур. Мы не только не скорбели, но, похоже, возмущались тем, что так долго не могли вернуться к нормальной жизни.
Можно обвинять правительство, капитализм или все что угодно, но трудно не видеть в этом отражение социального сдвига — общего снижения уровня эмпатии.
В этом нет ничего удивительного. Эмпатия развивается в процессе общения с незнакомыми людьми, когда мы видим другой внутренний мир. За последние пару десятилетий, мы, сначала понемногу, а потом все более решительно, «оптимизировали» других людей вон из своей жизни. С помощью одного приложения за другим, мы значительно сократили потребность в случайном общении с незнакомцами и даже в значимом общении с теми, кого знаем.
Иногда я думаю о том, с какими людьми я, вероятно, общалась бы в самый обычный день лет пять назад. Я ехала бы на работу в метро, пила кофе и болтала с бариста или официантом, добиралась до офиса и сплетничала с коллегами. В обед — обмен любезностями в ожидании салата, а затем зайти в любимый магазин одежды или обуви и поболтать с продавцами, чтобы зарядиться хорошим настроением. После работы можно пойти в книжный магазин и взять какой-нибудь роман, а затем выпить в местном баре, пока не будет готова моя еда на вынос. Дома, перед сном, я обычно звонила подруге. По выходным относила белье в прачечную и узнавала, как поживают дети хозяев. Я виделась с людьми на еженедельных занятиях йогой, встречалась с подругой в кино или на блошином рынке.
Я не буду перечислять все приложения, которые изменили ситуацию, но достаточно сказать, что теперь никому не нужно ходить в офис, чтобы поболтать, сейчас для этого есть Zoom, в любое время. Теперь кто-то забирает и отвозит белье, доставляет еду из ресторана, книги или новую одежду. При этом мы даже не видим того, кто это делает, не говоря уже о том, чтобы поговорить с ним. Просмотр фильмов и спортивные тренировки теперь в стриминговых ресурсах. Свидания кажутся чем-то странным и даже утомительным, по сравнению с возможностью отправить кому-то пикантное сообщение. У меня есть друзья, которые теперь существуют только в социальных сетях, чьи голоса я слышу только тогда, когда звоню или получаю голосовую почту. (Кто-то недавно назвал телефонный звонок без предупреждения «актом агрессии»). Десятки точек соприкосновения с человеком были стерты из каждого дня нашей жизни.
И мы смирились с этим исчезновением, не задаваясь вопросом, хорошо ли это. Разве мы задумываемся о том, что не только алгоритмы лишат многих людей работы, повлияв на экономику, но и это исчезнувшее общение повлияет на нашу человечность?
Мы потеряли нечто важное. И разве это не правда? У нас меньше друзей, чем раньше. Женщины больше пьют, а мужчины более одиноки. Наши дети тоскуют. Мы пессимистично смотрим на свою страну и на положение дел в мире. Пожалуй, счастливы только домашние животные. Мы хорошо знаем, как страдает наша душа и почему. У тех, кто активно пользуется социальными сетями, снижена эмпатия и повышен нарциссизм; депрессия связана с использованием приложений для знакомств и просмотром телевизора в одиночестве.
Что если наши страдания носят не только внутренний, но и социальный характер? Что если человечество деградировало? А что, если мы изменились потому, что начали возмущаться не только человеческими взаимоотношениями, но и людьми вообще?
Мы все больше привыкаем к страданиям и смерти. А что, если это равнодушие — результат того, что мы просто перестали ценить человеческую жизнь так, как ценили ее когда-то? Я сомневаюсь в нашей способности к состраданию всякий раз, когда вижу сообщения в течение нескольких часов после стрельбы в школе, торговом центре или продуктовом магазине. Я чувствую это всякий раз, когда вижу, как выбранные чиновники желают болезни или смерти своим политическим оппонентам. Насколько эмоционально здоровы мы как люди, если в моменты глубоких и болезненных трагедий чувствуем настойчивую необходимость высказать свои политические взгляды? Неужели мы не можем хотя бы на мгновение посочувствовать жертвам?
Несмотря на все политические разногласия, и на отвращение к некоторым взглядам, столь популярным в нашем обществе, я не думаю, что проблема в людях в целом. Скорее, как в Сан-Франциско, проблема в нехватке людей. Мы вычеркнули из своей жизни, из своей ленты и из своего повседневного общения необходимость любого взаимодействия с теми, кого сами не выбирали, кто не принадлежит к тому же классу, расе или не разделяет нашу политическую позицию. Мы находим все новые и новые способы избегать общения с другими представителями своего вида. И этим разрушаем способность к эмпатии.
Это не призыв отказаться от технологий и удалить аккаунты в социальных сетях: слишком поздно. Но можно попытаться отбросить равнодушие и вновь принять человечность, вытащить себя из кокона цифровой изоляции. Мы можем поднять трубку и позвонить другу, а не лайкнуть пост в соцсети. Мы можем пригласить коллегу на кофе и поинтересоваться его жизнью. Мы можем, хотите верьте, хотите нет, вести светскую беседу в ожидании еды на вынос. Люди, которых мы встречаем, и то, что мы узнаем от них, могут не только удивить нас, но и спасти.