Стеклянное пресс-папье янтарного цвета лежит в одном из ящиков тумбочки рядом с моей кроватью. Оно принадлежало моему отцу, который недавно умер, а до него — его бабушке. Пресс-папье кубической формы, на каждой грани изображены нежные цветы, оно тяжело ложится в мою ладонь. Но я редко беру его в руки, потому что у меня нет бумаг, которые нужно прижать, чтобы не разлетались. Этот предмет занимает ценное пространство, которое можно было бы использовать для книги, салфеток или чего-то еще, чем я действительно пользуюсь. Тем не менее я храню его, как и множество других предметов, которые можно назвать «сентиментальным хламом», значимые для меня непрактичные безделушки: коробку старых поздравительных открыток, ракушку, карточку постоянного клиента кафе, которого уже не существует.
Я пересматриваю эти и многие другие сувениры, пытаясь освободить место в маленькой квартире, в которой живу с мужем и ребенком. Но я не могу с ними расстаться. Поэтому они скапливаются в уголках, из-за чего интерьер напоминает лавку старьевщика, а не стильный мебельный салон. Мне не всегда нравится вид разномастного барахла, загромождающего дом, но этот беспорядок удовлетворяет более глубокую эмоциональную потребность. В совокупности он отражает все этапы моей жизни, жизни умерших родственников, а теперь и жизнь моей дочери, которой нет еще и двух лет. Это моя связь со многими людьми и временем, которая в противном случае могла бы быть потеряна.
На моем комоде стоит металлическая коробка с железнодорожными и музейными билетами из путешествий, которые кажутся такими далекими, как будто я читала о них в книге. Под кроватью — целый тайник со старой одеждой, в том числе топ с оборками, в котором я отмечала свой 21-й день рождения. Я не примеряла его уже более десяти лет, но когда достаю его, мои пальцы все еще задерживаются на простеньких оборках. Это память о моем прошлом, более свободном, чем сейчас, хотя и немного бестолковом. Я 12 раз переезжала в новые квартиры и перевозила все это с собой. Я вспоминаю о себе прежней, когда начинаю жить заново.
Еще больше воспоминаний хранится в моей детской спальне, которую мама просит разобрать уже почти два десятилетия. Время от времени я отваживаюсь и отправляю несколько старых футболок на благотворительность, но перспектива расставаться с домашними заданиями и записками от друзей странно угнетает. Неужели я была так близка со своей подружкой, которую не видела 20 лет? Она написала мне трогательную записку и сделала именной коллаж. И неужели я до сих пор дружу с некоторыми людьми из такого далекого прошлого? Эти воспоминания очаровательны, но в то же время меня переполняет чувство горечи.
Другие вещи — небольшая дань памяти людям, которых я потеряла. В первой половине прошлого года по несвязанным друг с другом причинам умерли мой отец, отец моего мужа и мой дед. С тех пор их вещи перекочевали в наш дом. Мы еще не решили, что со всем этим делать. Так что пока в шкафу стоят туфли, которые папа моего мужа надевал на нашу свадьбу. Муж думает подарить их кому-нибудь, но пока не решается. Иногда их вид застает меня врасплох, и я задаюсь вопросом, помогают ли они пережить утрату или наоборот, мешают двигаться дальше.
Кажется неверным наполнять свое пространство болезненными сувенирами из прошлого. Но, по мнению Натальи Скрицкой, клинического психолога и научного сотрудника Центра длительного проживания горя Колумбийского университета, держаться за объекты, вызывающие смешанные чувства, естественно. «Мы сложные существа», — объясняет она. Когда я размышляю о самых памятных периодах своей жизни, то понимаю, что в них есть и грусть. Горе и разочарование часто идут рука об руку с радостью и чувством принадлежности, придавая последним вес. Я хочу, чтобы мой дом отражал этот тонкий баланс. Конечно, иногда хранение старых вещей может помешать человеку пережить утрату, считает Скрицкая. Но избегать печальных ассоциаций — тоже не выход. Мало того, что очистить пространство от всех примет горестного события невозможно, если просто убрать из каждой комнаты все предметы из прошлого, она потеряет атмосферу.
Решение о том, что оставить, а что убрать, — это долгий процесс, работа интуиции, которая никогда не кажется законченной или определенной. Граница между «достаточно» и «слишком много» может меняться, даже если ее провожу я сама. Легкое изменение настроения может за секунду превратить заветную реликвию в назойливую помеху. Чаще всего так бывает, когда я судорожно ищу ключи или важную почту. В такие моменты мне кажется, что моя жизнь беспорядочна, что я не контролирую свое пространство (ведь многие вещи были подарены мне, а не выбраны намеренно). И все же в наше ограниченное место попадает все больше вещей, поскольку у нашего ребенка появляются игрушки, и мы сами покупаем что-то новенькое. Я регулярно расстаюсь с некоторыми вещами из своих закромов. Но, несмотря на это, я уверена, что вещей остается больше, чем рекомендовал бы любой профессиональный организатор.
В каком-то смысле, дом — это личный музей. Некоторые предметы могут связывать нас с более значительными историческими событиями. Пожелтевшая багажная бирка моего деда символизирует не только путешествия, в которых он побывал по своему желанию, но и те, что ему пришлось совершить в ранние годы. Во время Второй мировой войны он, будучи американским подростком японского происхождения, был переведен в лагерь для интернированных. Другие предметы будут иметь значение только для тех, кто знал их владельцев. Я вспоминаю первую «картину», нарисованную моей дочерью, которая чуть не заставила нас с мужем плакать. Это всего лишь несколько клякс, но мысль о том, что она сама выбирала, куда их поставить, была странно трогательной. Это было ее первое упражнение в беззащитности творческого начала. Этот рисунок до сих пор висит на нашем холодильнике. Подобные артефакты свидетельствуют об обитателях нашего дома и хранят память о людях, которые сформировали нашу жизнь.
В один из моих последних приездов к отцу он подарил нам старинный деревянный стульчик из дома своего детства. Мысль о том, что мой отец когда-то сидел на этом крошечном стульчике, приводила в недоумение. Мы забрали его для нашей дочери, которая только начала есть твердую пищу. Через несколько дней отца не стало.
Жизнь большинства моих родственников, отца, в том числе, нельзя назвать великой. Их имена не высечены на зданиях, в их честь не назначаются стипендии. Лишь немногие вспоминают о них, и один из этих людей — я. Но их личные вещи остались и говорят: здесь кто-то жил. Пока я занимаюсь домашними делами, этот сентиментальный хлам напоминает мне о людях, которые наполнили мою жизнь.