Я помню, как во время поездки в США, когда мне было около 30 лет, я сказала группе подростков, что не вожу машину. Они были в ужасе. Я идиотка? Ненормальная? Может быть, я даже (не дай Бог) бедная? Я не ожидала, что это замечание будет воспринято так негативно, но понимала, что получение прав для этих подростков все равно что обряд посвящения. И мой выбор воспринимался ими так, словно я решила навеки застрять в детстве: малютка-переросток. Им было неловко за меня. Я объяснила, что для городских жителей в Европе автомобиль не так важен. Кажется, мне не поверили.
Моя мать была страстным водителем, прикипевшим к рулю. Воспоминания о лете моего детства в Южной Африке связаны с тем, как я лежала на заднем сиденье, пока она ехала 40 минут до школы танцев в Кейптауне, где преподавала. Это было задолго до того, как ремни безопасности стали обязательными, поэтому я могла крутиться как угодно. Иногда я забиралась на полку под задним стеклом, лежала, как посылка, прижавшись к окну, смотрела на шоссе, которое расстилалось за нами, и придумывала истории. Водить машину — и быть за рулем — значит находиться в пространстве перехода. Двери, лестницы, автострады — это места перехода. Пока мы едем, повседневные обязанности приостанавливаются, и мы можем мечтать. Но для этого не нужны права. Пассажиры тоже могут мечтать.
Для моей матери, которая научилась водить машину в 1950-х годах, автомобиль олицетворял современность и свободу, наряду с пылесосами, стиральными машинами, электрическими чайниками и антибиотиками. В 1980-х годах мои родители переехали в США, страну автомобилей, и здесь моя мать была в своей стихии. Она приехала, никого не зная, но уже через несколько лет основала свою собственную танцевальную компанию и обзавелась группой обожающих поклонников. Неукротимая в своей вишнево-красной Тойоте, она проносилась по широким проспектам Вашингтона от подземного гаража многоквартирного дома до парковки крытого торгового центра, сохраняя идеальную укладку. Ей никогда не приходилось слишком тесно общаться с незнакомцами; она могла быть в безопасности и держаться подальше от микробов. «Будь осторожна, — наставляла она меня по телефону, — Спрячь сумку под пальто. Застегивай карманы. О, как бы я хотела, чтобы ты водила машину!» Но я никогда не испытывала подобного желания. С 20 лет я живу в центре Лондона, где прекрасно передвигаюсь пешком и на общественном транспорте. Я никогда не чувствовала себя в опасности. Я езжу домой на последнем поезде метро или на ночном автобусе. Я хожу пешком, пользуюсь лифтами. Мне нравится смотреть на людей вокруг меня, на карусель уличной жизни.
Время от времени я чувствую укор стыда, когда размышляю об этом. Быть «за рулем» — это авторитет, энергия, амбиции, которыми моя мать обладала в избытке. Я вижу слово «пассивный», спрятанное в слове «пассажир». Поэтому у меня поднялось настроение, когда я узнала, что эти слова имеют разные корни (хотя это чистая софистика, я знаю). «Пассажир» происходит от латинского passus, что означает «шаг»; изначально это просто означало кого-то, кто путешествует. «Пассивный», с другой стороны, происходит от patior — «я позволяю, соглашаюсь, подчиняюсь… я страдаю, терплю». Проезжая под городом на метро, я думаю о наполняющем улицы транспорте, и ни один из этих глаголов к нему не применим.
Когда Маргарет Тэтчер была премьер-министром, она сказала, что если мужчина к 30 годам все еще ездит на автобусе, то он неудачник. Поскольку у моих родителей никогда не было больше одной машины одновременно, а моя мать всегда была за рулем, автобусное сообщение с Вашингтоном было единственным выходом для моего отца. Но он никогда не чувствовал себя униженным. У моих родителей был уговор: он принимал важные решения, например, в какой стране жить, а она решала все остальные вопросы. Главным недостатком было то, что, поскольку он редко садился за руль, он оставался очень плохим водителем до самой пенсии. Я помню, как мы путешествовали с ним по Мадагаскару, где он работал некоторое время. Он не мог понять французские светофоры, которые имели дополнительные сигналы для поворотной полосы: «Это красный? Зеленый? Бог знает. Это всего лишь сигнал. Я просто поеду!»
Мой отец рос в те времена, когда мир был проще. Тогда автомобили олицетворяли собой индивидуализм и были связаны в общественном воображении с идеей свободы. Вся эта пропахшая бензином романтика от середины и до конца века, от романа «бит-поколения» Джека Керуака «В дороге» (1957), и таких фильмов, как «Пять легких пьес» (1970) и «Беспечный ездок» (1969), до прекрасного феминистического фильма «Тельма и Луиза» (1991) предлагала нам образ мятежного одиночки, выезжающего на дорогу в поисках свободы и приключений.
Сегодня идея о том, что автомобиль + водитель = свобода, находится под вопросом. Использование автомобиля все больше ограничивается правилами. Городская среда кишит запретами: красные маршруты, школьные улицы, зоны с низким уровнем выбросов, ограничения скорости, полосы для велосипедов и автобусов. Сдача экзамена, по словам психолога Оливера Джеймса, заключается не в оценке вашего мастерства на дороге, а в способности подчиняться. Большие города ведут войну с автомобилем, и это необходимо. Если мы не сократим выбросы, мир сгорит. Дорожные повествования 21 века намного мрачнее, чем повествования прошлого века, начиная с романа Кормака Маккарти «Дорога» (2006), «Одиннадцатая станция» Эмили Сент-Джон Мандел (2014) и заканчивая «Одни из нас», популярной видеоигрой 2013 года, а теперь и телесериалом (2023). В этих вымышленных путешествиях речь идет не столько о свободе, сколько о выживании в распадающемся мире. Бензин больше не развлечение. Может быть, он никогда им и не был.
Но как бы мне ни хотелось сказать, что я не вожу машину по этическим и политическим причинам, это было бы неправдой. Действительно, мне потребовалось много лет, чтобы понять, что происходит на самом деле.
Недавно, когда я читала полуавтобиографический рассказ Симоны де Бовуар «Неразлучные» о напряженной дружбе двух парижских девушек из высшего класса, кое-что привлекло мое внимание. К концу повести подруга рассказчицы Андрэ закончила учебу, но ее мать с рассвета до заката заставляет ее заниматься бессмысленными общественными обязанностями и домашними делами, одновременно подыскивая подходящего мужа (католика) для бедной девушки. Есть небольшая отдушина, когда приезжает рассказчица Сильви, и двум подругам разрешают взять на день семейный автомобиль. Это 1920-е годы, и автомобили все еще в новинку. Сильви несказанно рада. «Я ездила в автомобиле всего несколько раз и никогда только ради удовольствия», — говорит она. Но даже в этот единственный день свободы мать Андрэ умудряется придумать какое-то поручение: нужно отвезти белье одной из женщин в деревне. Андрэ может позволить себе после обеда погонять по лесам, но она не свободна. В конце концов, она должна вернуться в удушающие объятия своей семьи. А машина — это всего лишь еще один механизм контроля и заполнения ее времени. Этого я и опасалась.
Когда я была моложе, мне ужасно не хотелось стать одной из тех женщин, которые тратят все свое время на походы по магазинам, перевозку подростков, получение рецептов, доставку родственников на прием в больницу. В частности, я сопротивлялась тому дню (каким бы далеким он ни был), когда моя мать станет слишком немощной, чтобы водить машину, и я стану орудием ее сильной воли, не способной отказать в выполнении целого созвездия мелких поручений. Мне больно это признавать, потому что она всегда была так щедра на свое время, но здесь есть что-то глубоко укоренившееся. На мой взгляд, она была рождена, чтобы быть за рулем, королевой дороги; это соответствовало ее беспокойному, активному, властному духу. Я никогда не видела себя такой. Неосознанно, не водить машину (быть немного бесполезной) было моим способом защитить свое пространство для творчества и покоя, для лежания на заднем сиденье и мечтаний. В действительности, когда пришло время, роль заботы не имела ничего общего с покупками или поручениями. Я не могла избежать этого, да и не хотела.
Водительская карьера моей матери закончилась в 80 лет в результате драматичной аварии, когда сломалась ось, и машина перелетела дорогу, врезавшись в припаркованный автомобиль. Мои родители заменили машину, но у мамы сдали нервы, и она больше никогда не садилась за руль. В прошлом году я обнаружила, что не могу не быть с ней рядом. Это было не столько чувство долга, сколько необходимость. В плане транспорта я использовала 10-минутную поездку на поезде с прогулкой в оба конца. Я была рядом и держала ее за руку в то утро, когда она умерла. Ее уход был мирным.
Оглядываясь назад, на мою встречу с молодыми американцами, можно сказать, что они были правы, расценив мою волевую неспособность водить машину как отказ от взросления. На каком-то глубинном уровне я так боялась превратиться в свою мать, что отказывалась от своих взрослых обязанностей (по крайней мере, на дороге). И теперь, по совершенно неправильным причинам, я, похоже, перешла на сторону праведников-активистов. Однажды, по моим прогнозам, вождение личного автомобиля в таких городах, как Лондон или Нью-Йорк, станет таким же немодным, как ношение меха, и когда это произойдет, я буду готова. Не водить машину — это то, что я делаю всю свою жизнь.