Живя в самую благополучную из всех предыдущих времен эпоху, люди, как это ни странно, тоскуют об утраченном золотом веке, которого никогда не было, и ждут апокалипсиса, которого, вероятно, никогда не будет. Причем подобные настроения характерны для прямых наследников прогресса – жителей развитых стран. О том, как получилось, что сверхочевидные достижения прогресса не вполне очевидны и почему он нуждается в защите, размышляет в своей статье редактор Vox Future Perfect Брайан Уолш.
Несколько лет назад Pew Research Center опросил более 40 тысяч жителей 38 стран мира по поводу того, считают ли они современную жизнь лучше, чем 50 лет назад. И удивительным образом в компании весьма неблагополучных стран, где население в силу разных социальных потрясений ностальгирует по прошлому, оказались благополучные США, Франция и Италия. А незадолго до этого другое исследование, проведенное проектом Our World in Data в развитых европейских странах, США и Австралии, показало, что в лучшее будущее верят не более 10% их жителей.
К этому стоит добавить распространенные в сети настроения о том, что раньше простые люди работали меньше, а жизнь их была здоровее и проще, а впереди только климатический кризис и сплошные проблемы. И, если не учитывать эмоциональную реакцию людей на собственные сложности, складывается настораживающая картина: в странах, наиболее выигравших от технологического и политического прогресса, вера в него колеблется. И это, считает Уолш, страшнее любых потенциальных проблем.
«Самая большая опасность, с которой мы сталкиваемся сегодня, если рассчитываем сделать будущее более совершенным, заключается не в том, что индустриальная цивилизация задохнется от собственных выхлопов, или демократия рухнет, или ИИ восстанет и свергнет нас всех, – говорит он. – А в том, что мы перестанем верить в единственную силу, которая подняла человечество из десятков тысяч лет всеобщей нищеты: в саму идею прогресса».
И для этих сомнений есть несколько причин. Одна из них – распространенное в европейской культуре религиозно-мифологическое восприятие истории как движения от золотого века к железному или от утраченного рая к апокалипсису. Проблема в том, что ни золотого века, ни утраченного рая не было никогда.
Согласно приведенным Уолшем данным, в доиндустриальную эпоху – всего каких-то 200 с небольшим лет назад – половина детей умирала, не дожив до 15-летия, голод был постоянным спутником человека, ожидаемая продолжительность жизни составляла около 30 лет, и только каждый десятый был грамотным.
Так, в 1820 году, согласно историку Михаэлю Моатсосу, три четверти населения земного шара не имели средств ни на крохотное жилье, ни на его обогрев, ни на достаточное количество пищи. Это состояние крайней нищеты, как его можно определить сегодня, по словам Уолша, не было «крайним», это была норма, и нормой для подавляющего большинства оно было всегда.
«Бедность, неграмотность, преждевременная смерть – это не были проблемы в нашем современном понимании, – поясняет он. – Они были просто фоновой реальностью бытия человека, столь же неизменной, как само рождение и смерть».
Но 200 лет мало лишь по меркам истории, для одной человеческой жизни это много, поэтому тем, кто родился в условиях, созданных прогрессом, его достижения могут быть не вполне очевидны. Настоящая история прогресса сегодня, по словам Уолша, это его видимое распространение на весь остальной мир. Глобальный Юг, куда прогресс добрался позже, является ярким тому примером.
Так, в Индии и Китае, где живет треть нынешнего населения Земли, за последние 60 лет продолжительность жизни увеличилась более чем в полтора раза, а рост ВВП – на 2 600 и 13 400% соответственно – выглядит просто ошеломляющим. При этом только Китай из крайней нищеты вывел около 800 млн человек. В Африке, к югу от Сахары, успехи несопоставимо скромнее, но и там они есть. К примеру, детская смертность за последние 30 лет сократилась практически втрое.
Однако, несмотря на столь впечатляющие результаты, в европейской интеллектуальной традиции есть еще одна идея, способная поставить их под сомнение, – это то, что материально-технический прогресс не сопровождается прогрессом моральным, он не смягчает «железные сердца». И с этим Уолш не согласен.
«По мере улучшения нашего материального положения, по большей части, улучшались и наши нравы, и наша политика, причем не как побочный эффект, а как прямое следствие, – говорит он, ссылаясь на работу «Моральные последствия экономического роста» гарвардского экономиста Бенджамина Фридмена. – Хорошим быть легче, когда мир не является игрой без победителя».
Но от иллюзий относительно собственно морального прогресса Уолш далек, подчеркивая, что для улучшения нравов материальный прогресс скорее создал экономические предпосылки, разорвав ловушку Мальтуса. «Общество, которое может производить больше необходимого и желаемого, менее склонно бороться с соседями или само с собой за то, что оно имеет, – утверждает он. – Дело не в том, что люди в 2023 году обязательно лучше и нравственнее, чем их предки двести или более лет назад. Дело в том, что война и насилие перестают иметь экономический смысл».
Однако именно за последние 200 лет случились самые страшные войны, и тот конфликт, что сейчас происходит в Европе, свидетельствует – материальный прогресс, уменьшив количество столкновений, не избавил мир от насилия. Но и не видеть прогресса в области политических прав и свобод человека тоже невозможно.
Так, согласно данным проекта Our World in Data, в 1800 году всего 2% населения мира жили в условиях электоральной автократии, при которой демократические институты существенно ограничены. А сегодня в условиях закрытых автократий с ограниченными правами и во многом имитируемыми выборами живет только четверть населения планеты.
И те же настоящие либеральные демократии появились всего около ста лет назад и охватывали менее 1%. Они и сейчас не идеальны, несмотря на век политического прогресса, который по сравнению с прогрессом материальным, менее стабилен и линеен. Достаточно вспомнить Германию, где Веймарская республика сменилась Третьим рейхом. Но если, по словам Уолша, учесть, что ключевые человеческие ценности – жизнь, свобода, стремление к счастью – не сводятся к экономике, то современные материально-технического достижения в сочетании с политическим устройством 200-летней давности «мы вообще едва ли могли считать прогрессом».
Как в свою очередь и то, «насколько для людей, живших в 1800 году, мир 2023 года выглядел бы технологически и экономически изменившимся до неузнаваемости, настолько же неузнаваемым он бы выглядел и политически». И это прежде всего за счет того, что круг считающихся достойными прав и уважения становится всё шире и шире, включая не только людей, отличающихся происхождением, статусом, полом, цветом кожи или сексуальной ориентацией, но и животных.
Причем Уолш подчеркивает, что расширение этого круга нельзя отделить от материального прогресса, приводя в пример постепенную, но неуклонную эмансипацию женщин: «Это была тяжелая, непрекращающаяся борьба, которую вели в основном женщины, осознавшие несправедливость общества, в котором доминируют мужчины. Но этому способствовало изобретение трудосберегающих технологий для домашнего хозяйства, таких как стиральные машины и холодильники, которые в первую очередь вернули женщинам время и облегчили им выход на работу».
Однако, помимо укоренившихся в культуре представлений, подорвать веру в прогресс способны и его специфические черты, а также логика его развития. Мировоззренческая основа прогресса была заложена на стыке эпохи Возрождения и Нового времени. Ключевая фигура Научной революции Фрэнсис Бэкон в числе философов, отстаивающих важность экспериментального знания в противовес царившей тогда схоластике, полагал, что «путем проб и экспериментов можно улучшить научные знания, а вместе с ними и само состояние человека».
На практике это стало реализовываться почти два века спустя с началом Промышленной революции – появлением машин, способных генерировать энергию. Именно способность генерировать энергию в сочетании с возможностью использовать ее для механической работы и созданием экономической системы, максимально использующей оба этих фактора, и стала основой того прогресса, который начал масштабно и всеобъемлюще менять жизнь людей.
Но этот процесс, по словам Уолша, не был стабильным и равномерно распределенным. Начавшись на Глобальном Севере, он дошел до Глобального Юга лишь спустя почти полтора столетия. «Даже в ХХ веке миллиарды людей всё еще жили жизнью, которая в материальном отношении мало отличалась от жизни их нищих предков», – отмечает он.
И добавляет, что нерешенные до сих пор проблемы – у 13% населения Земли отсутствует доступ к электричеству, у 85% доход менее 30 долларов в день, насилие и несправедливость, распространенные во многих странах, – это то, что должно «не давать нам спать по ночам». Однако это не обвинения в адрес прогресса, а скорее указание на то, как много еще нужно сделать, и «самый простой аргумент в пользу того, что мы должны продолжать идти этим путем».
Причем стоит отметить, что возникающая в ответ на нерешенные проблемы «моральная озабоченность» – очень важный показатель, свидетельствующий о наличии собственно морального прогресса. Это особенно важно потому, что материально-технический прогресс сам по себе не имеет этического измерения, он внеморален и потому амбивалентен. И эта его особенность, неоднократно проявившаяся за два столетия, тоже может работать против него.
Так, довольно длительное время собственно технологический прогресс – пусть и косвенно – закреплял существующее неравенство не только среди людей, но и среди стран, что было характерно для колониальной политики. Кроме того, подавляющее большинство открытий и созданных на их основе технологий могут быть использованы как во благо, так и во зло, что очень показательно в случае с ядерным синтезом, позволившим создать «атомные электростанции с нулевым выбросом углерода, а также ядерные бомбы, до сих пор держащие мир в заложниках».
О подобной амбивалентности свидетельствуют и профессиональные истории ученых и инженеров, как в случае с Нобелевским лауреатом, химиком Фрицом Габером. Ученый, сделавший возможным синтез азотных удобрений в тот период, когда их природные источники были истощены, что грозило индустриальным странам Европы и Америки голодом (почти реванш Мальтуса), и тем самым спасший массу жизней. Но именно он сыграл и ключевую роль в создании химического оружия, погубившего во время Первой мировой войны тысячи людей.
Еще одна специфическая черта прогресса заключается в том, что, решая насущные проблемы, он непреднамеренно создает массу новых. Изменение климата, возникшее в результате решения проблемы нехватки энергии и использования в этих целях ископаемого топлива. Ожирение как следствие решения за счет дешевой и калорийной пищи проблемы недоедания. Угроза новой пандемии из-за увеличивающейся резистентности к антибиотикам в результате борьбы со смертельно опасными болезнями. И т. д., и т. п.
Этот список можно продолжать долго, и вместе с ним, по словам Уолша, приходит искушение повернуть назад и сдаться, но почти каждый раз на новую проблему находилось благодаря прогрессу новое решение. Вопрос заключается в том, сможет ли человечество и дальше «изобретать новые технологии, новые подходы, которые позволят нам опережать новые вызовы, созданные прогрессом?».
До сих пор, по его мнению, это было уверенное «да», но «прошлые результаты не являются гарантией будущих». Более того, этот забег, способный показаться утомительным и бесконечным, возможно, «приговор для вида, который никогда не может быть удовлетворен». И думеризм в таком контексте – признак истощения, которое в 2023 году кажется повсеместным.
Однако, считает Уолш, ничто не способно рассеять это предельное истощение столь же эффективно, как мысль о том, сколь много предстоит еще сделать, чтобы вытащить из бедности и страданий миллионы людей и защитить будущее, что возможно благодаря именно прогрессу: «О том, что мы достигли успеха, мы будем знать, если наши потомки оглянутся на наше время с той же смесью сочувствия и облегчения, как мы оглядываемся на прошлое. И спросят, как они вообще так жили?».