Вымирание человечества — распространенный сюжет научной фантастики и антиутопий, тема для жарких дискуссий и популярный запрос в Google. Удивительно, но этот вопрос редко освещается с точки зрения этики, морали и философии. Как мы сможем оценить масштаб последней катастрофы в нашей истории, когда оценивать станет некому? Интересный взгляд на этическую и моральную сторону этой проблемы высказал в статье «Этика вымирания человечества» профессор философии, историк и журналист Эмиль П. Торрес.
Часы Судного дня в настоящее время показывают 90 секунд до полуночи, или гибели, — это самое близкое расстояние, которое когда-либо показывали эти часы, с момента их создания 1947 году. Причины тревоги различны: это и климатический кризис, и опасности, связанные с новыми технологиями, от редактирования генов до искусственного интеллекта. По словам Ноама Хомского, общий риск вымирания в этом веке беспрецедентен в истории Homo sapiens, а Стивен Хокинг в 2016 году заявил: «Мы находимся в самом опасном моменте в развитии человечества».
Поневоле можно задаться вопросом: что будет, если человечество действительно исчезнет как вид? Будет ли это иметь значение, если размышлять об этом станет некому? Как можно оценить такое событие и какую оценку ему можно дать: будет ли морально неправильным или морально правильным допустить наше вымирание? Эти вопросы являются краеугольным камнем в области экзистенциальной этики, которая в значительной степени игнорируется философским сообществом. Удивительно, но факт: несмотря на то, что мы обрели способность уничтожить себя еще в 1950-х годах, когда было изобретено термоядерное оружие, этике человеческого вымирания почти не уделяли внимание.
Причина, по которой эта тема не является популярной среди современных философов в том, что мы до конца не можем оценить, насколько она обширна и сложна. Даже ответ на простой вопрос: «плохо ли вымирание человека?» наводит нас на дальнейшие рассуждения. Большинство людей интуитивно приравнивают слово «человек» к нашему виду, Homo sapiens, однако ученые иногда используют это слово в значении «Homo sapiens и любые потомки, которые у нас могут быть». В силу теории Дарвина мы эволюционируем в новый вид, а значит тот, что существует сейчас, так или иначе исчезнет. Как это оценивать? Или мы можем «вымереть», заменив себя, скажем, популяцией разумных машин. И пока одни считают такой исход антиутопией, другие утверждают, что это вполне допустимый вариант. В своей книге 1988 года «Дети разума» ученый-компьютерщик Ханс Моравек, например, не только считает такой способ продолжения «жизни» желательным, но и надеется активно его осуществить. По его мнению, исчезновение человека — это огромная трагедия, если только оно не совпадет с созданием механизированных «заменителей».
Но что если Homo sapiens исчезнет полностью и навсегда, не оставив после себя никаких преемников? Общепринятое отношение к этому гипотетическому факту простое и ясное: всеобщее вымирание — это плохо (также, как смерть ребенка или вообще любого отдельного человека). Давайте рассмотрим, какие два важных аспекта влияют на эту оценку. Во-первых, это процесс или событие вымирания и, во-вторых, состояние или условие вымирания. Можно провести грубую аналогию со смертью человека: многие люди говорят, что не бояться смерти, так как вместе с ней закончатся все страдания, тревоги, переживания. Однако, их пугает боль, которая может сопровождать процесс умирания. Они боятся того, что может привести к смерти, но не своего последующего небытия. По той же причине, если исчезновение человечества будет сопровождаться огромной болью, то это дополнительный аргумент на чашу весов со знаком «плохо».
Однако существует огромное количество позиций, которые выходят далеко за рамки этой простой и общепринятой идеи. Например, представим себе ужасный сценарий, в котором каждый человек в мире решает не заводить детей. В течение следующих 100 лет или около того человеческая популяция постепенно сокращается до нуля. Это происходит не из-за жестокой катастрофы, а из-за свободно выбранных действий каждого человека на планете. Вымирание будет добровольным, не оборвет ничью жизнь и не принесет никаких дополнительных страданий. Это плохо?
Некоторые философы с яростью ответят: «Да, потому что плохо само то, что мы вымираем, совершенно независимо от того, как это происходит». В книге 1984 года «Причины и люди» теоретик морали Дерек Парфит объясняет, что с одной стороны, вымирание не позволит человеческому счастью существовать в будущем, и, учитывая, что Земля останется пригодной для жизни еще около миллиарда лет, общее количество будущего счастья может быть огромным. Все это будет потеряно, если человечество прекратит свое существование. И это плохо. С другой стороны, в будущем можно ожидать необычайное развитие науки, искусства и даже морали, и поскольку вымирание будет препятствовать такому развитию, это снова будет плохо, независимо от того, как будет происходить вымирание. Поэтому не важно по какой причине, Парфит считает: «Вымирание было бы величайшим из всех мыслимых преступлений» — идея, впервые сформулированная почти теми же словами утилитаристом Генри Сиджвиком в 1874 в книге «Методы этики».
Многие современные философы встали на сторону Парфита, в том числе сторонники этической концепции, называемой «долгосрочным подходом», которую недавно продвигал оксфордский философ Уильям Макаскилл в книге «Чем мы обязаны будущему». Его главная идея состоит в том, что даже если вымирание повлечет за собой чудовищное количество страданий, боли, мучений и смерти, этот вред будет совершенно ничтожным по сравнению с дальнейшей потерей всего будущего счастья и прогресса. Сторонники лонгтермизма отмечают: самое страшное в исчезновении человечества — это отсутствие будущих поколений.
Другие философы отвергают этот взгляд на дальнейшие потери, придерживаясь точки зрения «эквивалентности». Если умрут все, то не будет никого, кто мог бы испытать эти страдания. А если рядом нет никого, кто страдал бы от потери будущего счастья и прогресса, значит, вымирание никому не вредит. В книге «Судьба Земли» Джонатана Шелла это объясняется вполне практично: «хотя вымирание может показаться самым большим несчастьем, которое когда-либо могло постигнуть человечество, оно, похоже, ни с кем не случается. Причина в том, что мы, живые, не будем страдать от этого. Нерожденные также не будут проливать слезы по поводу утраченного шанса на существование; для этого они должны были бы уже существовать». Подобным образом философ Элизабет Финнерон-Бернс спрашивает: «Если в будущем не будет разумной жизни, кто будет оплакивать ее утрату?»
Есть один мысленный эксперимент, который помогает выявить отношение к этому вопросу. Представьте себе два мира, А и Б. Предположим, что в мире А проживает 11 миллиардов человек, а в мире Б — 10 миллиардов. Представим, что в обоих мирах происходит ужасная катастрофа, в результате которой погибает ровно 10 миллиардов человек в каждом из них. В мире А происходит ужасная катастрофа. В мире Б — ужасная катастрофа и вымирание человечества. Является ли это дополнительное событие в мире Б (вымирание человечества) морально значимым? Делает ли оно каким-то образом катастрофу в мире Б хуже, чем катастрофа в мире А?
Если вам ближе точка зрения о несбывшемся счастье и открытиях человечества, то потери мира Б вы назовете худшими, по сравнению с миром А. Но если вам ближе точка зрения «эквивалентности», то эти катастрофы этически идентичны.
Но есть еще один вариант, который мы пока не затронули. В то время как взгляды на дальнейшие потери говорят, что вымирание — это плохо, а взгляды на эквивалентность утверждают, что вымирание — это само по себе просто факт, а все негативные моменты связаны с обстоятельствами вокруг этого факта, существует и третий подход. Его сторонники считают, что конец человечества предотвратит множество ненужных страданий, которые не могут быть уравновешены никаким будущим счастьем. В отношении людей к страданию огромную роль играет целесообразность: представьте, например, что вам необходимо пройти болезненную хирургическую операцию, после которой следует период длительного восстановления. Вы проходите лечение и живете еще 50 счастливых лет. Сами по себе страдания в этом процессе могут быть очень сильны, но они окупаются дальнейшим благополучием. Но самые ужасные вещи, которые происходят в мире, не имеют никакого смысла и не могут быть уравновешены. Это жестокое обращение с детьми, геноцид, этнические чистки, массовые убийства и так далее.
Автор статьи подчеркивает, что наш разум совершенно не приспособлен для того, чтобы понять, насколько ужасным будет любой вид вымирания, поэтому все эти этические рассуждения носят исключительно умозрительный характер, несмотря на то, что мы сами уже давно выполняем практические действия, приближая устрашающий нас исход. Об этом парадоксе писал немецкий философ Гюнтер Андерс, который в своей работе 1962 года заявил, что с изобретением ядерного оружия мы стали «утопистами наоборот». По его словам, в то время как авторы утопий не способны реально произвести то, что они способны представить, мы не способны представить то, что мы действительно производим, то есть возможность самоуничтожения. Иными словами, существует зияющая пропасть — он называл ее «прометеевой» — между способностью разрушать себя и способностью чувствовать, понимать и воображать истинную чудовищность катастрофического вымирания. Это связано с когнитивно-эмоциональным явлением, называемым «психическим онемением», которое описал психолог Пол Словик.
«Значение спасения одной жизни велико, когда это первая или единственная спасенная жизнь, но оно уменьшается по мере увеличения общего числа спасенных жизней. Таким образом, психологическая важность спасения одной жизни уменьшается на фоне более масштабной угрозы — мы, скорее всего, не почувствуем и не оценим разницу между спасением 87 жизней и спасением 88».
Сложно представить себе масштаб катастрофы, если речь идет не о 88 жизнях, а о жизни 8 миллиардов. В статье Washington Post от 1947 года приводятся слова Иосифа Сталина: «Если один человек умрет от голода — это трагедия. Если умирают миллионы — это статистика». Но ужас таких катастроф является более чем достаточной причиной для того, чтобы мы как вид отдавали приоритет проектам, направленным на снижение такого риска.
Автор статьи делится своим взглядом на этическую сторону вопроса. Как и Мэри Шелли, которая в романе 1826 года «Последний человек» одной из первых затронула многие вопросы экзистенциальной этики, Эмиля Торреса особенно трогает тот факт, что без человечества не было бы поэзии, философии, живописи, музыки, театра, знаний и науки, и это вызывает глубокую печаль.
Было бы монументальным позором, если бы человечество появилось на свет, оглядело Вселенную с недоумением и трепетом, задумалось над лейбницианским вопросом, почему существует нечто, а не ничто, а затем исчезло бы, так и не узнав ответа.