Среди моих первых воспоминаний — фортепианная музыка, эхом отдающаяся в комнате без мебели, с большими окнами, балетным станком и запахом марсельского мыла. Я кружусь в унисон с большой группой девочек, одетых в одинаковые наряды, руки подняты над головой, как короны. На последней ноте мелодии мы замираем в батман тандю. Когда я слышу эту музыку и совершаю эти движения, я чувствую себя дома.
Искусство — это образы, звуки, ткани, вкусы и запахи нашего детства. Когда мы растем, вокруг нас появляется пейзаж, городской ландшафт и мир чувств. Многие части нашего тела имеют сенсорные рецепторы: глаза, уши, нос, кожа на пальцах, язык. Есть и то, что нельзя увидеть: проприоцепция, которая подсказывает положение тела, и каково это, когда мы танцуем; экстероцепция, которая помогает понять, где именно мы находимся; интероцепция, которая дает нам ощущения тела изнутри. Когда органы чувств получают входные данные, эта информация поступает в мозг и, если чувства и эмоции связаны с этими сенсорными впечатлениями, она сохраняется там.
В 2017 году я ездила в Иран на конференцию и в гости к коллегам. Был декабрь, и, когда я начала свое путешествие в лондонском Хитроу, вид сверкающих красных и золотых рождественских украшений и аромат корицы сопровождали меня всю дорогу в самолете. Но когда я вышла из самолета в Тегеране, меня встретили розы, орнаменты с гранатом, и удивительно пьянящий запах нарциссов. Именно такой мир ощущают мои иранские друзья каждый декабрь, подумала я. И этот месяц, очевидно, даже не называется декабрем.
На базаре в Северном Тегеране подруга купила мне магнит на холодильник. Я размышляла над загадочной картинкой на лицевой стороне. «Это иранская миниатюра негаргари», — объяснила она. Это было красиво. Но ничего для меня не значило. В корзине на прилавке было много разных вариантов таких картинок. И тут мне пришло в голову: «У вас дома есть такие календари и постеры?» — спросила я. «Да, — ответила она, — они повсюду. Даже на чашках и тарелках!»
Какие мотивы были на магнитах, кружках и календарях, когда вы росли?
У меня это были балерины Эдгара Дега, некоторые из картин Клода Моне и мозаичный «Поцелуй» Густава Климта.
Все эти изображения вплелись в нашу повседневную жизнь — вместе с воспоминаниями о том, как мы шли на кухню завтракать, когда были маленькими, о запахе торта на день рождения и о тех грустных моментах, которые тоже есть у каждого. Они хранятся в памяти и являются частью нас.
Это то, что психологи называют «ассоциативным обучением» — процесс, в ходе которого стимулы в нашем окружении сохраняются в памяти с привязанными к ним чувствами. Мы испытываем привязанность к тому, что эмоционально затронуло нас в прошлом, благодаря нейрохимии, которая вызывает эти эмоции. Вы можно почувствовать этот эффект, если попытаетесь навести порядок по системе Мари Кондо и обнаружите, что не в силах выбросить какой-нибудь выцветший за долгие годы магнитик с холодильника.
Это и старый кинотеатр, мимо которого вы проходили каждый день в детстве, и старинный дом, где у вас были уроки танцев, и люди, которые говорят, двигаются и жестикулируют, как вы, танцуют, как вы, поют и наслаждаются той же музыкой, что и вы. Вы можете почувствовать, как все это является частью вас каждый раз, когда возвращаетесь после долгого путешествия и идете по знакомым улицам, и это теплое, особенное чувство охватывает вас. Мы дорожим танцами, музыкой, песнями, едой и всеми другими «стимулами», которые делают место домом.
Когда я переехала из Дании во Францию для получения профессионального балетного образования, я взяла с собой кружку с репродукцией Дега. Мы с моей новой знакомой, хозяйкой квартиры, где я жила, сразу же нашли общий язык из-за французских импрессионистов. На ее кухне висел календарь с Дега. Когда я приехала в Великобританию на стажировку, произошла похожая история. Моя английская хозяйка была без ума от французских импрессионистов: репродукции Моне украшали несколько стен.
Люди уникальны среди других представителей животного мира: мы используем воспоминания о прошлом, чтобы улучшить настоящее. С помощью мыслей мы путешествуем во времени и помним многое: от дня рождения коллеги до социально-политических предпосылок Второй Мировой войны. На самом деле, это очень сложная когнитивная задача. Существуют различные мнения о том, могут ли другие виды ориентироваться во времени, но исследования разных животных, от птиц до обезьян, позволяют предположить в лучшем случае простую версию этого навыка. Некоторые животные помнят алгоритмы действий, но это то, что ученые называют имплицитной памятью — а это более или менее бессознательное явление. Способность вспоминать и действовать на основе знаний, полученных в результате прошлых событий, чтобы «сегодня было лучше, чем вчера», как считается, развилась в ходе эволюции гоминидов.
Мы, люди, очень хорошо делаем еще одну вещь: мы учимся у старших поколений в сложных системах обучения. Это возможно только потому, что наш вид усовершенствовал способность одобрять поведение или нет, оптимизируя тем самым процесс обучения.
Это позволяет лучше понять цитату Джорджа Оруэлла из романа «1984»: «Кто контролирует прошлое — контролирует будущее, кто контролирует настоящее — контролирует прошлое».
Звучит верно, но что это значит в практическом смысле? Кто решает, какие книги будут храниться и какие знания (и искусство) будут передаваться следующим поколениям? Что если рисунки магнитов на холодильник, на которых изображены балерины Дега, не допускаются или подвергаются осмеянию? Что если книги с рассказами и свидетельствами о конкретной войне или кризисе будут запрещены?
Если вы спросите молодых людей в Аргентине, то мало кто из них отождествляет себя с аргентинским танго. «Танго — это для старушек!» —воскликнул один аргентинский друг и попросил меня выключить «старинную музыку», которая в тот момент играла. Обидевшись, я выключила свою любимую мелодию Карлоса ди Сарли.
За кулисами милонги — аргентинских танцевальных вечеров и одноименного танца — мы находим ответ. После военного переворота 1950-х годов в Аргентине хунта хотела запретить танго из-за его связи с социалистическим движением, которое она стремилась подавить: милонги считались рассадниками социалистического идеализма. Власти прибегли к различным ограничениям: комендантскому часу, запрету на собрания более трех человек и запрету на посещение танцевальных залов несовершеннолетними. Однако последний запрет распространялся только на залы, где танцевали танго, а не на те, где предлагались рок-н-ролл, свинг и другие западные танцевальные стили. Поэтому молодые аргентинцы росли, танцуя свинг и рок-н-ролл, становясь частью этой поп-культуры.
Некоторые называют это «культурным геноцидом». Следующие поколения выросли без чувства погружения в танго, которое было определяющим для нации до переворота. Они перестали чувствовать связь с музыкой, жестами и самим танцем, которые помогали определять культуру с момента зарождения страны, ставшей «Аргентиной» в 19 веке. Танго стало чем-то только для стариков. У новых поколений в мозге возникли иные связи.
«Война — это уничтожение культур, идентичности и памяти в той же степени, что и убийство людей и оккупация территории, — пишет Саймон Дженкинс из The Sunday Times о книге 2006 года Роберта Бевана «Разрушение памяти: Архитектура на войне». — Когда ИГИЛ уничтожил Пальмиру в 2015 году, мы все плакали вместе с сирийцами об утрате тысячелетнего искусства и обязательных элементов их культуры. Когда эти знаки исчезают, механизмы ассоциативного обучения не могут совершать свою магию внутри нас: мы не движемся так, как должны. Война против искусства — это война против психологической системы человека.
Кто-то может контролировать будущее, решая, какие ассоциации будут формироваться в мозгу новых поколений. То, с чем мы выросли, определяет движения, жесты, текстуры, вкусы, пространства, достопримечательности, запахи, звуки — и мысли — которые мы называем своим домом.