Ощущение gezellig: чтобы понимать других, эмпатии недостаточно

Когда австралийский антрополог Кристин Дюро для проведения исследований отправилась на Соломоновы острова, она взяла с собой своего малыша, сначала думая, что универсальный опыт материнской любви поможет ей наладить отношения с женщинами симбо, живущими в чужой культуре. Но вскоре стало ясно, что материнская любовь австралийки отличается от материнской любви женщины симбо. Она узнала, что «тару», слово симбо, обозначающее любовь, часто может быть окрашено грустью. Дюро столкнулась с этой разницей лицом к лицу, когда ее дочь заболела, а женщина из племени симбо по имени Лайза попыталась утешить ее, рассказав историю о том, как ее собственный маленький сын умер от кори.

В течение многих лет психологи и другие ученые считали, что в глубине души все человечество испытывает один и тот же набор эмоций, строго запрограммированных эволюционно. Согласно этой схеме, гнев, например, был конкретным, неизменным переживанием, которое происходит глубоко внутри всех человеческих существ, одинаково как для американца, потягивающего кофе на Манхэттене, так и для оленевода, представителя одной из коренных народностей Сибири. Когда Батья Мескита, ключевая фигура в развитии области культурной психологии, начала исследовать эмоции более 30 лет назад, она была уверена, что эта модель верна. Но Мескита, которая сегодня является почетным профессором Левенского университета в Бельгии, стала рассматривать эмоции через совершенно иную призму. В своей новой книге «Между нами: как культура создает эмоции» Мескита приводит провокационный аргумент о том, что когда дело доходит до эмоций, мы все не одинаковы. «Злятся ли, радуются и боятся другие люди так же, как и вы? — спрашивает она. — А ваши чувства такие же, как у них? Я так не думаю».

Книга Мескиты основывается на ключевом различии между тем, что она называет «личными» эмоциями и «общими» эмоциями. Она утверждает, что слишком долго культурная психология полагалась на внутренне западную и индивидуалистическую модель эмоций: личная, или «ментальная, внутренняя и эссенциалистская (то есть неизменная)», модель. Она опирается на идею о том, что самая важная часть эмоционального опыта происходит внутри человека. Но, говорит Мескита, в большинстве не западных культур эмоции воспринимаются как общие: «Вне человека, реляционные (то есть связанные с отношениями между кем-либо) и ситуативные».

По мнению Мескиты, модель эмоций, которая предлагает нам смотреть «вовне, а не внутрь», является более подходящей схемой, чем давно известная модель индивидуальных эмоций. Она утверждает, что мы должны отпустить нашу веру в то, что эмоции происходят в основном внутри человека, и вместо этого посмотреть на эмоции как на культурно сконструированный опыт, который происходит между людьми и выглядит по-разному в зависимости от культурного и социального контекста.

Мескита пришла к такому мнению на основе личного опыта. Она — ребенок голландцев, переживших Холокост, и опыт ее родителей влиял на отношения с ними, затрудняя понимание их эмоциональных реакций, сформированных тенью ужасов, которые произошли еще до рождения Мескиты. Позже она переехала из Нидерландов в Мичиган и неоднократно оказывалась в ситуациях, где ее голландская резковатость вступала в конфликт с американской приветливостью, или где американская вежливость противоречила ее представлениям о том, что такое близкая дружба.

Чтобы показать, что эти культурные столкновения — не просто декорация для статичных эмоций, которые в глубине души одинаковы во всем мире, Мескита обращается к ряду рассказов и исследований, демонстрирующих, как с рождения дети, принадлежащие к определенной культуре, социализируются своими родителями, чтобы рассматривать определенные эмоции и эмоциональные реакции как важные и ценные; другими словами, говорит она, «эмоции помогают нам стать частью нашей культуры».

Когда она растила своего сына Оливера, они с мужем воспитывали в нем чувство гордости, хвалили его за достижения и таким образом подготовили его к процветанию в индивидуалистическом обществе, где ценятся личные достижения. В противоположность этому она приводит рассказ антрополога о тайваньском малыше Диди, мать которого застыдила его после того, как Диди прикоснулся к видеокамере исследователя. Стыд, по словам Мескиты, ценится на Тайване, потому что он готовит ребенка к взрослой жизни в культуре, ориентированной на благопристойность. Она отмечает, что гордость не является по своей сути правильной эмоцией, в то время как стыд не является эмоцией неправильной; в этих примерах каждый родитель поступил верно, подготовив своего ребенка ко взрослой жизни в своей культурной среде.

Аналогичным образом она раскрывает, как гнев, стыд, любовь и счастье имеют разную ценность в зависимости от культуры, в которой они выражаются. Исследования показывают, что современные западные люди, например, склонны ценить возбужденное, энергичное счастье, в то время как более коллективные культуры ценят спокойное, мирное счастье и рассматривают любовь, как окрашенную печалью.

Не только различные эмоции имеют разный вес в зависимости от культуры и контекста, но и лингвистические различия между культурами также определяют переживание эмоций. Мескита приводит пример исследования, опубликованного в 2019 году в журнале Science, в котором была предпринята попытка сгруппировать различные эмоции в разных культурах в 24 английских понятия. Но, как отмечает Мескита, в разных языках есть слова для совершенно отличных друг от друга эмоциональных понятий, которые не отображаются один в один на английском языке. У голландцев есть gezellig — чувство, обозначающее уют в теплом помещении с друзьями зимой; у египетских бедуинов есть hasham — эмоция, в основном определяющая возможность социального унижения; у японцев есть amae, описывающая зависимость, присущую связи ребенка с матерью.

По мнению Мескиты, дело обстоит не так, что каждый человек на планете при рождении наделен способностью испытывать статичный набор эмоций, которые распознаются и имеют универсальное название. Вместо этого, как утверждает она, когда мы вырастаем в той или иной культуре, каждый из нас получает специфический для данного контекста словарь эмоций, он «приходит с эмоциональными эпизодами из коллективной памяти культуры, а также с коллективными представлениями об этих эмоциях».

Как американка, которая жила только в западной культуре, я иногда обнаруживала, что при чтении книги Мескиты меня раздражают ее идеи. Я думала: «Как можно быть уверенной в том, что под всеми этими культурными различиями мы не испытываем одни и те же чувства глубоко внутри?».

Но по большому счету, возможно, не имеет значения, все ли эмоции уходят корнями в схожие «рудиментарные сценарии», как называет их Мескита, потому что ее книга неопровержимо доказывает, что независимо от того, что происходит внутри, существуют огромные различия в эмоциональных ландшафтах разных культур, и понимание этих различий важно не только по научным, но и по политическим причинам.

Последние главы книги Мескита посвятила трудностям, с которыми сталкиваются иммигранты при акклиматизации к эмоциональному ландшафту новой культуры: по ее словам, они учатся танцевать вальс вместо танго. Исследования показывают, что только в третьем поколении эмоциональная картина семьи иммигрантов становится неотличима от эмоциональной культуры большинства. И даже в рамках одной культуры люди по-разному относятся к эмоциям — и их эмоции кодируются по-разному — в зависимости от их пола, расы или социального класса.

Книга Мескиты представляет собой мощный и волнующий аргумент в пользу целостного рассмотрения эмоций. Это призыв к действию, который сделает наши школы, предприятия и системы правосудия более справедливыми. Эмпатии, этой столь восхваляемой концепции, недостаточно. Мескита утверждает, что мы должны перейти от эмпатии, которая подразумевает способность проецировать свой собственный опыт на кого-то другого, к тому, чтобы научиться с сочувствием задавать вопросы и понимать, что означает для человека эмоциональная реакция, основанная на его культурном происхождении.

Источник