Когда я был ребенком, папа придумал игру, которая мне очень нравилась. Куда бы мы ни шли, он предсказывал, что скажут или сделают незнакомые люди. Мы заходили в магазин, а он показывал на продавца и говорил что-то вроде: «Смотри. Когда я скажу ему, сколько готов потратить, он сразу же покажет мне что-нибудь более дорогое». Продавец делал в точности так, как и предсказывал отец. Когда папа впервые привел меня на концерт, он сказал, что музыкант спросит публику, как у них дела сегодня вечером, и, когда все бурно зааплодируют, добавит: «Я вас не слышу!» Вскоре музыкант произнес именно эти слова.
Это было похоже на волшебство: как будто папа предсказывал будущее или читал мысли, так что я спросил, как он это делает. И он сказал, что большинство людей следуют сценарию. Я спросил его, почему, и помню, как он ответил: «Потому что они боятся не понравиться людям, если скажут то, что действительно чувствуют. И они предпочитают нравиться, чем быть честными». Тогда я понял, что хочу быть честным, невзирая на последствия. И я придерживался этого решения следующие 25 лет. И да, не обошлось без последствий.
В моей семье честность была не просто лучшей линией поведения — она была единственной. Об этом никогда не говорилось прямо: не было какого-то семейного договора или манифеста, мои родители никогда не выходили и не говорили: «Мы не лжем ни при каких обстоятельствах». Но я все равно усвоил их чрезвычайно строгое определение лжи. В их понимании к ней относилось многое из того, что могло бы считаться нормальным. Они подавали пример, просто оставаясь самими собой. Мне никогда не приходило в голову, что какой-то вопрос можно считать неуместным или что кто-то откажется отвечать. Даже когда мне было 4 или 5 лет, папа удовлетворял мое любопытство и объяснял такие вещи, как научный метод или подсознание, рассказывал подробности из собственной жизни и говорил о чувствах, которые многие скрывали бы.
От отца я рано узнал слово «лицемер». Однажды я рассказал маме, что бабушка жалуется на других людей, когда они делают то же самое, что она сама. Я спросил маму, не лицемерка ли ее мать. «Что ж, — сказала мама, — она определенно поступает лицемерно». Тогда моя бабушка по отцовской линии посоветовала маме не говорить плохо о своей матери, но мама ответила, что, если она будет мне врать, я перестану доверять либо ей, либо своим собственным наблюдениям, а ни один из этих вариантов ее не устраивает.
Нежелание моих родителей скрывать свои чувства было стремлением отказаться от собственного прошлого. Пока я был ребенком, они рассказывали мне истории о своих родителях, начальниках, учителях и друзьях, которые вынуждали их следовать сценарию. Я был рад, что меня растят именно мои родители, а не «большинство людей».
Был один случай, когда я был особенно за это благодарен. Тогда мне делали прививку от кори. Я помню, как другие дети в зоне ожидания спрашивали своих родителей, будет ли больно. Большинство родителей говорили, что нет. Некоторые вообще ничего не говорили и просто игнорировали этот вопрос. Я не мог поверить в то, что видел: родители лгали своим детям прямо на моих глазах! Папа объяснил: «Большинство родителей считают ложь хорошим методом воспитания». Я спросил маму, что почувствую во время укола, и она сказала, что будет немного больно, но боль будет недолгой. Когда мне сделали укол, я улыбнулся и обнаружил, что она сказала правду. Я с ужасом представил себе жизнь детей, которые не могли доверять своим родителям.
Мои родители были так восхищены моими моментами честности и горды своим воспитанием, основанным на правде, что рассказывали подобные истории любому, кто их слушал, и даже пересказывали их мне как семейный фольклор, захватывающие сказки на ночь, героями которых были мы сами. Мои ранние детские воспоминания об этих событиях, несомненно, сформировались под влиянием этих рассказов.
К тому времени, когда я пошел в школу, я уже не раз слышал о том, что остальной мир не похож на нашу семью, и мне нравилось быть другим. В 4 года я попытался доказать, что Санта в торговом центре — не настоящий. В 5 лет я плакал каждый день в классе, настаивая на том, что открытый плач — это здорово и каждый должен попробовать. В 9 лет я спросил раввина, что говорит Тора о моих фетишистских сексуальных фантазиях. В 13 лет я высмеивал хвастливых мальчишек в лагере за ложь об их сексуальном опыте. Я смеялся над странной и абсурдной ложью, свидетелем которой становился, мысленно составляя списки распространенных манипуляций и уверток. Большинство из того, что я слышал, могло попасть в этот список.
Все остальные были хорошо знакомы с бесчисленным множеством веских причин держать язык за зубами, но ни я, ни родители не могли их понять. Почему вы не хотите услышать, что думают другие? Почему бы вам не сказать им, что вы думаете? Нам казалось, что люди не хотят на самом деле ничего знать друг о друге. Много лет спустя коллега призналась, что хотела бы провести хотя бы один день, который потом никто не вспомнит, чтобы сказать всем, что она думает на самом деле. В моей семье каждый день был таким. Говорить правду было так же естественно, как петь, но, начав взаимодействовать с внешним миром, я обнаружил, что из-за этого люди жаждут меня задушить.
Когда я говорю, что десятилетиями был предельно откровенным, многие предполагают, что я использовал честность как предлог, чтобы оскорблять других. Я знаю, часто люди твердят, что они «просто честные», хотя на самом деле они жестокие. Моя честность иногда оскорбляла людей, например, когда я признавался, что забыл чье-то имя, или не симулировал интереса, когда мне было скучно. Но это было не такой большой проблемой, как неудобство, которое испытывали люди. Даже близкие друзья смущенно поеживались, когда я признавался, насколько они мне нравятся, или когда рассказывал личную историю, которая тронула меня до слез. Мне казалось, что они предпочли бы быть оскорбленными.
Мое стремление к честности усилилось, когда в 17 лет я впервые побывал в «терапевтическом лагере» со своей семьей. Мы разбили палаточный лагерь в лесу с несколькими сотнями других семей и участвовали в экстремальных сеансах общественной терапии. Каждое лето я проводил неделю, наблюдая, как сотни взрослых рассказывают свои самые сокровенные истории, рыдая перед публикой. Во мне кипели невыраженные чувства, и я громко говорил всем, кто хотел слушать, о том, как нелепо, что люди так много скрывают. Вот если бы мы все могли читать мысли друг друга и видеть правду о чужой боли, мы общались бы и любили друг друга. Я не мог понять, почему другие ценят то, что они называют «личное пространство».
В 22 года я переехал в Нью-Йорк, и тогда стало ясно, что честному человеку будет сложно найти работу. Некоторые добрые интервьюеры даже советовали мне не перечислять все свои изъяны в ответ на вопрос о самом большом недостатке. Я надеялся, что некоторые работодатели оценят мою честность, но когда я говорил об этом интервьюерам, большинство из них только смеялись. В некоторых случаях я заканчивал собеседование раньше на том основании, что мы с интервьюером были явно несовместимы. Но мне повезло — меня нанял в качестве своего помощника один чудак, которого очаровала моя серьезность. Через два месяца он обозначил ряд областей, в которых мне требовались улучшения, но я откровенно сказал ему, что вряд ли смогу добиться большего, что я не лучший человек, которого он мог бы найти для этой работы. Я буквально уговорил его уволить меня.
Не складывались у меня до этого момента и романтические отношения: казалось маловероятным, что кто-то захочет по-настоящему честного парня. Но потом я влюбился в кое-кого, кто оценил мою открытость и поддержал ее. Мы постоянно разговаривали, делились самыми странными чувствами, наблюдениями и мнениями, рассказывали истории из нашего прошлого. Это было то чувство, что тебя знают и понимают. Но если обсуждать все на свете, то ты неизбежно зацикливаешься на том, что в противном случае стало бы мимолетными эмоциями. Выражение чувств без оглядки на то, как они могут повлиять на другого человека, часто выглядело эгоцентричностью и безразличием. Я получил то, чего всегда хотел, и обнаружил, что не могу этого принять. После шести лет совместной жизни мы расстались, и в этом душераздирающем состоянии я решил, что моя честность принесла достаточно разрушений, и оно того не стоит. Должно быть, другие люди знают что-то, чего не знаю я. Видимо, есть причины, по которым нечестность делает их по-настоящему счастливыми. Итак, на следующий Новый год, в возрасте 29 лет, я решил стать «менее честным».
Как оказалось, нет групп поддержки для людей, которые хотели бы быть менее честными. Психотерапевты советуют людям говорить правду, а не держать язык за зубами. В каком бы совете ни нуждались другие люди, мне нужно было прямо противоположное. Так что я придумал свою собственную систему, составил себе запретные списки тем для обсуждения и различные правила, такие как:
- Скрывать свои чувства и наблюдения.
- Вместо того, чтобы искать людей, которые оценят вас таким, как есть, стараться стать таким, каким вас хочет видеть другой человек.
- Научиться вести светскую беседу.
- НЕ быть собой.
Это было одновременно глупо и невозможно. Мой мозг был запрограммирован на честность. Даже отвечая «Хорошо» на вопрос «Как дела?», я чувствовал себя ужасно.
Я начал со светской беседы. Я задавал те же самые безопасные вопросы, которые задавали мне окружающие, и делал вид, что доволен расплывчатыми или уклончивыми ответами. Я клал руки в карманы, чтобы никто не видел непроизвольные сжимания кулаков и тремор, когда я сдерживал правду. Но я не мог не замечать, насколько более гладко проходило каждое взаимодействие, насколько счастливее казались все окружающие. Я заполучил квартиру после того, как соврал про высокооплачиваемую работу. Я договорился о фортепьянном концерте, не упомянув, что вообще-то не очень хорошо играю на фортепьяно. Я обнаружил, что могу заводить романы, если не говорю о своих качествах, которые могут не понравиться другим.
Но впервые у меня появилось ощущение, что те, кому я нравлюсь, на самом деле меня не знают. И я был единственным, кто чувствовал, что что-то не так. Я напоминал себе, что делать людям приятно — это нормально, что все этого хотят от меня. Я пытался получать удовольствие от того, что нравился окружающим, от работы, дружбы и романов. Но все это время мой честный мозг твердил мне, что я стал прохиндеем и что людям нравится на самом деле только тот человек, в существование которого я обманом заставил их поверить.
После многих лет диссонанса между старым и новым подходами я преодолел дискомфорт, связанный с жизнью в нечестном мире, и начал понимать, почему люди избавляли друг друга от правды. После экспериментов со светской беседой, я заметил, что люди используют честность для установления близости. Я всегда считал, что «скрывать чувства» трусливо, но для других людей именно избирательность их честности делает ее важной. Они выбирают тех, кто достаточно особенный, чтобы услышать их секреты. Моя неразборчивая, автоматическая честность означала, что я могу поделиться личной историей с незнакомцем так же, как с ближайшим другом, и это обесценивало все, что я говорил. Все, кто любил меня, хотели увидеть ту сторону, которую я не показывал другим, но я не давал им такой возможности. Немедленная честность означает нетерпение, но если я хочу, чтобы люди были честны со мной, мне нужно это заслужить.
Прошло 11 лет с тех пор, как я стал позволять себе лгать. Наверное, я все равно честнее, чем большинство людей. Некоторые, я уверен, думают, что я все еще слишком честен. Но то, что иногда я держу язык за зубами, определенно смягчило меня. Сейчас я стараюсь быть честным с теми, кто этого хочет. А когда кто-то не до конца откровенен со мной, я могу понять, почему. Я все еще надеюсь, что люди будут говорить мне чистую правду. Но иногда, чтобы завоевать доверие, нам приходится начинать со сценария, и только потом избавляться от него.